* * *
В годину военных испытаний благотворительность, государственная, общественная и частная, сыграла важнейшую роль в деле сохранения физических и нравственных сил народа. К сентябрю 1915 г. в 34 внутренних и 13 прифронтовых губерниях государственными ведомствами и благотворительными организациями было развернуто 467,4 тыс. коек, из которых Земский союз обеспечил в своих госпиталях 161,8 тыс. коек, Военное ведомство — 125,7 коек, Союз городов — 111,7 тыс. коек., Красный Крест — 45,6 тыс. коек, прочие 22,6 тыс.{1209} При этом сложилось тесное единение государственной и общественной инициативы: частные пожертвования поступали в филантропические ведомства, имевшие государственные дотации, и наоборот, субсидии из казны направлялись органам местного самоуправления и частным благотворительным обществам.
Следует подчеркнуть, что огромные казенные субсидии Земскому союзу, Союзу городов, Красному Кресту остались бы мертвым грузом, если бы не самоотверженный труд тысяч сограждан, представителей общественных организаций и органов местного управления. Не менее важно, что на собственные средства частных лиц и общественных организаций были созданы сотни госпиталей, детских приютов, бесплатных столовых, мастерских трудовой помощи. Российская филантропическая общественность показала себя на высоте и завоевала высокий авторитет у народа.
Глава 4.
КОНФЕССИИ, ДУХОВЕНСТВО, ВЕРА
(Г.Г. Леонтьева)
1. Духовенство накануне и в начале войны
Вступление России в войну подтвердило справедливость старой истины: серьезные потрясения либо сплачивают общество на почве веры и традиции, либо, напротив, ускоряют его распад. К 1914 г. в России насчитывалось 117 млн. православных и от 95 до 100 тыс. монашествующих. Представители иных конфессий, включая служителей культа, составляли меньшинство. Так, католиков на территории Российской империи насчитывалось около 11,5 млн. (около 8% населения), иудеев — более 5 млн. (4%), исповедующих ислам почти 11%, протестантов — 4,8%, буддистов — 0,3%{1210}. К началу войны социальный статус православного духовенства оставался невысоким. Бедность массы рядовых священников, усилившаяся в военные годы, внутрипричтовые склоки, аграрные споры священников с крестьянами отнюдь не способствовали единению пастырей и паствы{1211}.
Лишь отдельные архиереи обладали запасом харизматичности. Так, непререкаемый авторитет имел епископ Херсонский Иннокентий: накануне войны его усилиями из парижского собора Нотр-Дам был возвращен 150-пудовый колокол, вывезенный во время Крымской войны 1853–1856 гг.{1212} Тверской владыка Серафим (Чичагов) обладал редким литературным даром, его сочинение о Серафиме Саровском оказало решающее влияние на канонизацию старца. Но настоящих подвижников все же было мало. В духовной среде больше ценились иереи «покладистые, спокойные… безынициативные и… беспринципные» — таковых обычно назначали петербургскими митрополитами, первенствующими в Св. Синоде и близкими к обер-прокурору{1213}.
Снижение уровня религиозности и приходской активности не исключали наличия «истинно благочестивых» православных анклавов. Практически в каждой епархии находились усердные христиане, которые регулярно причащались и исповедовались, жертвовали на храмы и попечительские нужды, нарушая заповеди лишь «по опущению»{1214}. Особую проблему составляли приграничные епархии. Согласно отчетам обер-прокурора Св. Синода, они были достаточно благополучны. Однако митрополит Евлогий (в 1912–1914 гг. архиепископ Холмский) отмечал, что там встречались бедные сельские приходы, возглавляемые морально подавленными и пьющими священниками. В «образцовой» Почаевской лавре одни из насельников почитали себя аристократами, других же считали «мужичьем и дармоедами»{1215}.
На западных окраинах империи сохранялись трения между католиками, униатами и православными, не говоря уже о распространении антисемитизма{1216}. Один из почаевских архиереев, не стесняясь, заявлял: «Мы все черносотенцы»{1217}. Словом, «братское единение и христианское смирение» оставалось скорее официальной декларацией.
Не было уверенности в лояльности мусульман — призрак панисламизма беспокоил светские и церковные власти. Однако, рассчитывая на их законопослушность, власть не забывала финансировать журнал «Мир Ислама»{1218}.
Не могла совладать церковь и с размножением сект, и расползанием их «зловредных проповедей». Настоятели православных приходов докладывали, что «раскольников и сектантов нет, а равно не заметно и сектантского движения»{1219}. Однако Св. Синоду было известно об «устойчивом росте сектантского, старообрядческого и атеистического движений»{1220}.
В 1912 г. от православия отпало 11 629 человек, из них к старообрядцам присоединилось 4249 человек, ушло к сектантам 4915 (по преимуществу в Харьковской, Владимирской и Курской губерниях){1221}. Активизировались перед войной некоторые мусульманские секты (например, староверов-ваисовцев){1222}. Что касается верноподданнически настроенных скопцов, то они упорно стремились донести до «доброго царя» пророчества о грядущей войне, тяжелых испытаниях, ожидающих Россию за грехи ее, пришествии «Второго Искупителя»{1223}. Ранее адептов этой «варварской секты» регулярно ссылали в Сибирь, но после указа о веротерпимости 1905 г. их общины начали возрождаться.
Противостоять сектантскому движению становилось все труднее — одни только общины евангельских христиан баптистов выросли в разы. Так, за пять лет в Петербурге от православия отпало более 400 человек{1224}. Однако и антисектантская деятельность усиливалась. В 1913 г. Св. Синод создал орган, координирующий деятельность всех миссионерских сообществ, — Миссионерский совет{1225}. Активизировались также церковные братства, деятельность которых получила высокую монаршую оценку в ходе празднования их юбилея.
В начале XX в. обнаружились проблемы и в военном духовном ведомстве. Приходские служители считали военных «собратьев» своего рода «белой костью». Однако при ближайшем рассмотрении оказывалось, что престиж армейских и судовых батюшек также был невысок. Военное командование, сознавая значение института военного духовенства для «окормления» личного состава, стремилось поддержать престиж священников, но офицерское сообщество их упорно не принимало. Обычно офицеры позволяли себе вульгарно-снисходительное, реже — корректно-холодное отношение к священникам{1226}.
Это не удивительно. В ходе русско-японской войны беспомощность полковых батюшек стала настолько очевидной, что одни иереи заговорили о бесполезности этого института, другие — о необходимости реформ в Ведомстве военного протопресвитера. За реформы активно взялся назначенный в 1911 г. на должность протопресвитера[130] Георгий Шавельский, зарекомендовавший себя опытным полковым священником.
