Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

К этому времени выросло ощущение, что мировая война обернулась настоящей катастрофой гуманистического сознания. Люди перестали видеть иной выход из кровавого тупика, кроме жестокой расправы над его «виновниками». «Нет! Мало свободы и братства, / И таинства счастья — так зыбки!» — писал в апреле 1917 г. Валерий Брюсов. Всюду «ненависть и вражда», «человеческая глупость»{2689}, — сообщали из провинции в это же время.

Внутри своей партии Ленин вроде бы «победил». Но в целом большевизм опирался пока лишь на ситуационные эмоции, а не на устойчивую ненависть низов к правителям, настаивавшим на продолжении самоистребления людей.

Большинство телеграмм с мест в адрес Временного правительства содержали выражение поддержки существующей власти и даже войны до победы. К этому добавлялось пожелание дружной работы правительства с Петроградским Советом ради доведения войны до почетного мира, а России — до демократической республики. Формирование коалиционного правительства вызвало немалые восторги. Кое-кто требовал арестовать Ленина{2690}. А между тем «война войне» уже была объявлена.

Нельзя сказать, что в эти дни большевизм «показал себя». Дело было не только в этом. Слабая российская демократия слишком заметно продемонстрировала свою беспомощность.

В связи с апрельским кризисом осложнилось внешнеполитическое положение России. На совещании в Ставке с участием французского министра А. Тома, яростно агитировавшего за скорейшее наступление русской армии, М.В. Алексеев заявил, что русская армия сможет атаковать противника в лучшем случае через 2–3 недели{2691}. П.Н. Милюков попытался уговорить его пересмотреть эти планы, но успеха не имел. Более того, в Ставке ему объяснили, что армия не может наступать ранее середины июня. В этих условиях военному министру Гучкову не осталось ничего иного, как демонстративно подать в отставку{2692}. Милюкову пришлось последовать за ним. Центр тяжести в принятии кардинальных для России решений переместился к Керенскому и социалистам. Однако лидеры Петроградского Совета больше рассчитывали не на него, а на перспективу созыва международной социалистической конференции, якобы способной приблизить демократический мир.

5 мая по соглашению с Петроградским Советом было сформировано первое коалиционное правительство. Его возглавил все тот же Г.Е. Львов, военным министром стал А.Ф. Керенский, юстиции — П.Н. Переверзев (трудовик), иностранных дел — М.И. Терещенко, путей сообщения — Н.В. Некрасов (кадет), торговли и промышленности — А.И. Коновалов (прогрессист), народного просвещения — А.А. Мануйлов (кадет), финансов — А.И. Шингарев (кадет), земледелия В.М. Чернов (эсер), почт и телеграфа — И.Г. Церетели (меньшевик), труда — М.И. Скобелев (меньшевик), продовольствия — А.В. Пешехонов (народный социалист), государственного призрения — Д.И. Шаховской (кадет), обер-прокурор Синода В.Н. Львов (беспартийный), Государственный контролер И.В. Годнев (октябрист). В сущности, это было очередное правительство партийных доктринеров.

2. Революционное лидерство и ожидания масс

Российская политическая культура тяготела к персонализации власти. Новые властные круги пугливо сторонились диктаторства — сказывалось психологическое отторжение от авторитаризма. И либералы, и социалисты были поражены «властебоязнью». Но были и исключения — Керенский.

Поначалу людей притягивала и обнадеживала его скромная должность министра юстиции — «защитника обиженных». Затем в лице Керенского стал культивироваться образ «народного трибуна», который перерос в фигуру «первого русского гражданина» и «народного вождя», словно подтверждающего возможность прыжка из «проклятого прошлого» в «светлое будущее». И этому способствовали не только люди наивные. В насаждении подобных иллюзий сыграли свою роль Д. Мережковский и 3. Гиппиус — А. Бенуа считал, что их упование на Керенского базировалось на «перепуге»{2693}. Людьми попроще двигала надежда. «Группа трудящихся женщин Твери» называла его «Солнцем России»{2694}. В Киеве солдаты предлагали переименовать Столыпинскую улицу в Керенскую{2695}.

Поначалу даже склонность Керенского к истерии воспринималась как нечто естественное. В конце марта на заседании Исполкома Петроградского Совета И.Г. Церетели предупреждал: «Сейчас будет здесь Керенский. Но, по имеющимся сведениям, он нервно расстроен. Будет нежелательно [резко говорить с ним]»{2696}. Но времена менялись. Жесткую характеристику Керенскому дал H. H. Суханов. «И на посту министра-президента, — считал он, — Керенскому пришлось остаться тем же, чем он был в роли агитатора, лидера парламентской “безответственной оппозиции”: беспочвенником, политическим импрессионистом и… интеллигентным обывателем»{2697}. В.Д. Набоков отмечал, что Керенский был «соткан из личных импульсов», «душа его была “ушиблена” той ролью, которую история ему — случайному, маленькому человеку — навязала…»{2698} Наиболее язвительно высказывался Л.Д. Троцкий.

«…Керенский был и остался случайной фигурой, временщиком исторической минуты. Каждая новая могучая волна революции, вовлекавшая девственные, еще не разборчивые массы, неизбежно поднимает наверх таких героев на час, которые сейчас же слепнут от собственного блеска…»{2699} Однако интеллигентным дамам в апреле-мае 1917 г. Керенский казался «чуть ли не сошедшим с неба ангелом — и именно ангелом мира»{2700}. Создается впечатление, что появление тех или иных лидеров было «запрограммировано» всем «излишне эмоциональным» ходом русской революции. До поры до времени такая личность оказывалась востребованной.

Поразительная картина неустойчивости харизмы Керенского прослеживается по дневникам одной студентки Одесской консерватории. «Я полна радости и счастья… Вчерашний день (15 мая 1917 г.) — один из лучших и радостных дней в моей жизни: приехал Александр Федорович Керенский — и я его видела! — восторженно писала она. — Все были в каком-то религиозном экстазе, и толпа превратилась в дикарей… Многие стояли и плакали от восторга и умиления… Про него никто не может сказать ничего дурного, даже его враги, даже ленинцы… Милый дорогой Керенский, гений и главный двигатель Русской Революции». Ей казалось, что по случаю визита «гения» «все сразу подешевело» и вообще «наша революция справедливая и не похожа на кровавую французскую расправу». Увы, через полмесяца ей пришлось выслушать иное мнение столичной знакомой: Керенский — «морфинист, и дни его сочтены», у него «пять любовниц-евреек». А 25 июля 1917 г. она сама признала, что Керенский «делает ошибку за ошибкой», и она его «больше не любит и не преклоняется»{2701}. В смутные времена легко стать заложником неумеренных эмоций. Это касается и простых людей, и их «вождей».

В 1917 г. люди не скупились ни на восторги, ни на уничижительные эпитеты. Писатель Л. Андреев, называя Керенского «государственным идиотом», заявлял, что он «в своей слабости преступен перед Россией». Но находились люди, которые, в сердцах именуя Керенского «канатным плясуном» и «помощником Вильгельма», все же признавали, что, хотя его голова «наполнена исключительно теорией и доктриной», он все же начал поворачивать «на государственно-практический путь»{2702}.

260
{"b":"547584","o":1}