Ситуацию обостряла и причина иного порядка. В большинстве своем солдаты считали, что они призваны «защищать царя»{2263}. Десакрализация высшей власти превращала участие в войне не просто в бессмысленное, но и противоестественное занятие. Однако на положение в столице наибольшее влияние поначалу оказали не упорные бунтари, а наиболее пронырливые дезертиры.
К февралю 1917 г. контрольными органами на границе фронтовых районов было задержано 195 тыс. самовольщиков-дезертиров. Еще 220 тысяч было поймано во внутренней России железнодорожной жандармерией. Десятки тысяч дезертиров занимались «бродяжничеством» на театре военных действий. Наконец, сотни тысяч солдат растворились среди местного населения. Членовредительство и всевозможные симуляции охватили от 200 до 400 тыс. солдат. Оказавшиеся в армии врачи часто относились к ним как к жертвам «несправедливой» войны. Распространилось массовое уклонение от военной службы внутри России{2264}. «Люди, призванные в войска, впадают в отчаяние не из малодушия или трусости, а потому, что никакой пользы от этой войны не видят», — считали офицеры{2265}.
Существенное место в Февральской революции сыграл неприметный вроде бы факт: незадолго до нее Петроградский военный округ оказался выделен из состава Северного фронта. Город был переполнен дезертирами, растворившимися в пестрой обывательской среде. Свое разочарование в «войне до победы» они научились прикрывать «идейным» пацифизмом. Возникла гремучая смесь из них и сочувствовавшего им голодного гражданского населения.
По иронии судьбы, во главе Петроградского военного округа оказался вялый и бездарный генерал С.С. Хабалов. В его подчинении оказался громадный гарнизон из новобранцев, излеченных солдат и «раскаявшихся» дезертиров, объединенных в непомерно раздутые запасные батальоны. В некоторых из них числилось до 19 тыс. обучающихся. Офицеры сравнивали «запасников» с «праздной толпой», загнанной в тесные казармы и «не видевшей оправдания своему призыву». Им казалось, что это настоящие «полчища». М.В. Родзянко также вспоминал, что запасные батальоны «представляли из себя зачастую просто орды людей недисциплинированных и мало-помалу развращаемых искусными агитаторами германского производства». По его мнению, «создавая эти батальоны без надлежащего за ними надзора, правительство создало, в сущности, “вооруженный народ”»{2266}.
В гарнизоне катастрофически не хватало опытных офицеров. «При такой массе людей, набитых “до отказа” в казармах, где раньше располагалось в шесть-восемь раз меньше, необходимо было иметь и должное количество опытных и энергичных офицеров и унтер-офицеров для наблюдения за ними для их обучения и воспитания. Ничего, однако, этого не было, — вспоминал полковник Д. Ходнев. — …Офицерский состав Гвардии запасных батальонов был очень слаб… Обучение и воспитание призванных в ряды армии производилось офицерами запаса (прапорщики запаса) и молодыми офицерами ускоренных выпусков….Выздоровевшие от ран и контузий офицеры, временно зачисляемые в запасные батальоны… в большинстве случаев рассуждали… так: “Я уже пролил свою кровь, вскоре уеду снова на фронт, а поэтому имею право на отдых и развлечения…”. И в казармах они, за редким исключением, “отбывали лишь номер”»{2267}. Не удивительно, что во время последующих столкновений с полицией некоторые молодые офицеры сходили с ума{2268}, а основная их масса охотно перешла «на сторону революции»{2269}.
Перед 9 января 1917 г., в ожидании демонстраций в связи с годовщиной «кровавого воскресенья», Хабалов созвал в штабе округа совещание для выяснения благонадежности войск. Начальник петроградской охранки К.И. Глобачев заявил, что для подавления возможных рабочих беспорядков потребуются особо надежные войска. В ответ начальник запасных частей Петрограда заверил, что за подчиненных он ручается, а бунтовщикам готов противопоставить «все самые отборные, лучшие части — учебные команды»{2270}. Такое заявление было откровенно вздорным.
9 января 1917 г. в Петрограде, по данным властей, бастовало почти 145 тыс. рабочих на 114 промышленных предприятиях. В Москве стачки охватили более 36 тыс. на 76 предприятиях. При этом в Москве бастовали из-за недостатка хлеба и продолжали протестовать против отсрочки созыва Думы. После ареста в конце января 11 членов рабочих групп центрального и петроградского ВПК также последовали политические стачки. Вслед за тем с 17 по 30 января в Баку забастовали 12,5 рабочих, 47 предприятий, требовавших освобождения своих товарищей. Часто арестованных приходилось освобождать. В начале февраля бастовали в Макеевке (Донбасс), в Нижегородской губернии. Правда, при этом лозунги «Хлеба!» преобладали над требованиями «Долой войну!» и «Долой правительство!»{2271}
Незадолго до начала февральских беспорядков, в столицу прибыли с фронта два донских казачьих полка. Но казаки, не желая оказаться в роли карателей по образцу 1905–1906 гг., отказались усмирять «бунтовщиков». В состоянии «полного разложения» находился и царскосельский гарнизон. Сообщали, что одни части ушли в столицу, а «оставшиеся вышли из повиновения, громят винные погреба, пьянствуют и спаивают все прибывшие свежие части»{2272}.
Народ разуверился во власти. «Патриотизм придавлен и заглушён борьбой за существование», «вся страна за близкий мир», «скорое заключение мира и дороговизна жизни — вот две темы, которые главным образом волнуют все население страны», — говорилось в сводках цензуры в январе 1917. В феврале количество бодрых писем из тыла упало до 5%{2273}. К этому времени у военного следователя по Финляндии Р.Р. Раупаха было в производстве 6 дел, «квалифицированных как явное восстание»{2274}.
Казалось, все свидетельствовало о приближении развязки. Однако верховная власть упорно не замечала грозящей опасности.
Февральская революция не случайно началась с волнений женщин, увлекших за собой мужчин. 23 февраля рабочие отмечали международный женский день, причем накануне большевики призвали их отказаться от «несвоевременных» выступлений. Тем не менее текстильщицы Невской ниточной мануфактуры объявили забастовку и с криками «Хлеба!» двинулись снимать с работы рабочих соседних заводов. Движение разрасталось; к вечеру число бастующих достигло 60 тыс.; произошли отдельные стычки демонстрантов с полицией{2275}.
Текстильные фабрики тесно соседствовали с металлообрабатывающими заводами. Даже те рабочие мужчины, которые не собирался бастовать, вынуждены был выйти на улицу. К концу дня 23 февраля бастовало 43 предприятия с 78,4 тыс. чел. Бастующие старались при этом остановить движения трамваев и «учинить бесчинства». Тем временем в казармах появились агитаторы вероятно, те же полустихийные революционеры, что и перед 9 января (тогда эсеры намеревались объединиться с социал-демократами){2276}.
Уже в начале забастовок полицейские агенты доносили, что в толпе звучат призывы к восстанию, а солдаты намерены стрелять в воздух. 24 февраля бастовало уже 200 тыс., повсюду возникали митинги. Генерал Хабалов не давал полицейским разрешения на применение оружия и не хотел использовать войска. 25 февраля демонстранты осмелели и начали оказывать сопротивление полиции. Сыграло свою роль и то, что казаки были явно не на стороне полицейских. В такой обстановке солдаты Финляндского полка после одного из столкновений с демонстрантами решили не стрелять в народ. Один из информированных агентов охранки (член Выборгского районного комитета большевиков) сообщал градоначальнику, что демонстранты приобрели уверенность в том, что войска не сегодня, так завтра перейдут на сторону народа{2277}. Вечером 25 февраля на Невском проспекте произошли два крупных столкновения войск с митингующими, в ходе которых офицеры вынуждены были отдавать приказы открывать огонь. В отличие от них растерянные власти лишь позднее поняли, что без применения оружия не обойтись.
