В Москве события развивались мирно. 2 марта в центре города появилось «множество молодежи обоего пола с красными бантиками в петлицах». Солдаты также обзавелись бантиками. Как и в Петрограде, в Москве появились автомобили с солдатами «с ружьями и саблями наголо»{2315}. С автомобилями связаны по-своему символичные явления войны и революции. С началом войны частные авто были реквизированы в пользу армии, однако скоро было замечено, что в них разъезжают дамы сомнительной репутации и жены военачальников{2316}. Теперь ситуация изменилась. «Очень принято — двум солдатам помоложе лежать с ружьями в позе прицела на колесных крыльях… грузовиков, — комментировал А. Бенуа. — Так более картинно, в этом больше показной удали». У.А. Тырковой сложилось впечатление, что солдаты считали автомобили чем-то вроде революционной награды{2317}. Дело в том, что Петроградский Совет с самого начала уделил большое внимание реквизиции автомобилей — с их помощью рассчитывали оперативно подавлять оставшиеся очаги сопротивления. На деле автомобили иной раз захватывала «пьяная молодежь», которую приходилось разоружать{2318}.[157]
Были и явления иного порядка. Так, группа «Родина и армия» обратилась ко всем воинским чинам с призывом довести войну до победы и «освободить разрушенные и угнетенные Польшу, Украину, Сербию, Армению, Румынию, Бельгию и Эльзас-Лотарингию», а затем предоставить народам право на полное самоопределение{2319}. Но толпы думали совсем о другом. Столичные рабочие с улюлюканием вывозили на тачках ненавистных мастеров и представителей администрации, требуя «хороших» начальников, в провинции мастеровые расправлялись с «провокаторами», а крестьяне не преминули разгромить ряд помещичьих имений. Впрочем, репрессивность толп казалась быстропреходящей.
Характерно и другое. Известно, что восставшие рабочие и особенно солдаты устремились в Таврический дворец, дабы засвидетельствовать свою поддержку Государственной думе. Держались они поначалу сдержанно и неуверенно. Но после того, как они встретили не только радушный прием, но и бесплатное питание, из буфета дворца исчезли серебряные ложки{2320}. Думские политики пребывали в растерянности.
Новая власть повсеместно утверждалась по одному сценарию. В Екатеринбурге не только солдаты и офицеры, но и жандармы выявили полную готовность признать новую власть. Правда, здесь более основательно проявило себя желание переарестовать «губернатора, полковых командиров, жандармов» и даже архиерея, а также «занять почту, телеграф, телефон и вокзал». В Орле арестовывать губернатора никто не собирался, но 3 марта толпа разгромила один из полицейских участков. Из Сарапула сообщали, что «в ночь на 1 марта солдат стали вооружать», но уже 3 марта командир заявил в городской думе, что он со всем полком переходит на сторону нового правительства. При этом «его речь дышала любовью к солдату и родине». Затем состоялся парад, подъем был «неописуемый»{2321}.
Падение самодержавия вызвало прилив «пасхальных» ассоциаций. В газетах появилась масса соответствующих стихотворений. «Сибирская жизнь» так передавала царившее настроение: «…В сердцах зажглись пасхальные огни, / И с новой властью сердцем и мечтами / Сольемся мы в святые эти дни»{2322}. 12 марта в «Оренбургском слове» появились такие строки: «Вечная память погибшим в борьбе… Мы умиравшую Русь воскрешаем». 15 марта неким в «Оренбургском слове» был опубликован «Гимн празднику свободы» с такими словами: «…Ликуйте… пал старый строй / нет ему больше возврата. / Нет Каинов прежних, их свергли долой! / Теперь не пойдет брат на брата»{2323}.
Звучал и мотив отмщения. Анонимный автор в «Пермской земской неделе» писал: «Колышутся красные волны, / И грозный несется напев!» Автор, выступавший под псевдонимом «Изгнанник», поместил в «Оренбургском слове» «Песнь рабочих», где заявил: «Мы скованный мир ненавидим / И ложным богам не кадим; Грядущую правду мы видим…» и т. д. В той же газете некий гражданин утверждал: «…Солнце горит… / Светильник тиранов навеки разбит, / И к прошлому нет возвращенья»{2324}.
Но «оптимистами» обычно были самодеятельные «пролетарские» и «крестьянские» поэты. В отличие от них В. Брюсов в стихотворении «В Мартовские дни» предупреждал: «Приветствую свободу!.. / Свершился приговор!.. / Но знаю, не окончен веков упорный спор, / И где-то близко рыщет, прикрыв зрачки, Раздор». Историк Богословский также испытывал тревогу. «В газетах продолжается вакханалия, напоминающая сцены из реформации XVI в., когда ломали алтари, бросали мощи, чаши, иконы и топтали ногами все святыни, которым вчера поклонялись, — писал он в дневнике. — Прочтешь газету — и равновесие духа нарушается… Переворот наш — не политический только… Он захватит и потрясет все области жизни и социальный строй, и экономику, и науку, и искусство, и я предвижу даже религиозную реформацию»{2325}.
Происходящее казалось слишком непривычным. «Дни великие и страшные», — записывал 2 марта 1917 г. в дневнике историк А.Н. Савин и задавался вопросом: «Что будет, если подымутся низы»{2326}. А тем временем в психбольницы «стало поступать небывало большое количество психических больных» — намного больше, чем в первые дни войны{2327}. События стали развиваться по неведомому сценарию.
М. Пришвин отметил, как с прилавков исчезли книги по истории Французской революции, затем по истории Смутного времени{2328}. Интеллигенция оглядывалась в прошлое, но при этом предавалась несбыточным надеждам. Под председательством известного востоковеда С.Ф. Ольденбурга в помещении Института истории искусств обсуждался вопрос об учреждении министерства изящных искусств{2329}. Кому-то хотелось увековечить приход долгожданной свободы, кто-то — сохранить то, что осталось от старого, а кто-то надеялся на признание своих заслуг и талантов.
Эйфория победителей стала таять к концу марта. Уже 23 марта на грандиозных похоронах жертв революции на Марсовом поле ощущалось что-то «шумное, неблагоговейное». Либералам казалось, что гибли не столько настоящие революционеры, сколько случайные люди. Организаторы похорон вытребовали к могилам М. Горького и нескольких деятелей искусства. Художница А.П. Остроумова сделала ряд выразительных акварелей похоронной процессии — особенно впечатляли ярко-красные гробы, которые люди несли на руках. Поскольку с опознанием трупов возникли трудности, обыватели злословили, что устроители похорон за недостатком погибших революционеров в могилы добавили убитых городовых{2330}. «Россия стала дурацкой… Россия сможет вздохнуть только тогда, когда будет уничтожен Петроградский совет…»{2331} — такое мнение высказывали в начале апреля некоторые представители уездной интеллигенции.
«Октябрь родился не после Февраля, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его; Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе и волю к разрушению», — считал Ф.А. Степун{2332}.
