— В которую он и садится, — закончил фразу Рылеев.
— Предположительно возглавляться Директория будет по ротации, но, mon cher, мы с вами не ребята малые… Любопытно также, — говорил Трубецкой, задумчиво глядя на крепость, — что после 10–15 лет Директория отдаст все свои полномочия выборному органу власти, со всеми признаками республиканскими — конституция, парламент, et cetera — и наступит всеобщее счастие.
— А какова цель временного правления?
Трубецкой пожал плечами.
— Подавить бунт, который неизбежен при смене власти, я полагаю…
Оба замолчали. На другом берегу Невы, у крепости, над водой показалось белое облачко дыма. Палили полдень; мгновение спустя по реке донесся звук пушечного выстрела… Сергей Петрович озабоченно достал из жилетного кармана брегет, открыл, удовлетворенно хмыкнул — часы шли точно.
— А ведь это не дело, князь, — взволнованно говорил Рылеев, — не дело диктатурою утверждать свободу!
— Да, Кондратий Федорович, но такие люди рассуждают не так, как мы с вами, — спокойно заметил Трубецкой, — для них любые средства хороши. Кстати, знаете ли вы, что он у себя в Вятском полку запарывает солдат насмерть с единственной целью: возбудить в людях недовольство властию!
Рылеев был шокирован.
— Да полноте, правда ли это?
— Мне говорил князь Волконский, а он знает точно… впрочем, entre nous, дурак набитый, прошу прощения…
Кондратий Федорович задумался. Спокойные карие глаза вчерашнего посетителя говорили об уме и воле необычайной, но доброты в них и в помине не было. Однако может ли он быть настолько жесток?
— Мы должны остановить его, Сергей Петрович, и остановить как можно скорее. Ваше влияние на Тульчинскую управу…
Сергей Петрович недовольно фыркнул.
— Мое влияние? По сравнению с Пестелем я там никто — он сблизился со всеми генералами во Второй армии, они ему чуть не в рот смотрят. Не ведаю, как он добился такого почитания. А что уже говорить о наших? Я понимаю, Михайло Бестужев — Рюмин совсем еще мальчик, но и Сергей Муравьев — Апостол, человек взрослый и дельный, полностью под его влиянием. Все только и ждут, когда полковник отдаст приказ выступать, а он планирует сделать это следующим летом
— Мы должны его остановить!
Сергей Петрович внимательно посмотрел на худенького, взбудораженного Рылеева, который, будучи значительно меньше его ростом, чуть ли не подпрыгивал, чтобы быть убедительнее. Он вдруг засмеялся — неожиданно тихим, добродушным смешком.
— Вы сначала Якубовича остановите. Что нам делать с этим карбонаром? Он по–прежнему караулит государя на царскосельской дороге?
— Я сказал ему, что еще одна такая выходка, и я вызову его на дуэль!
— Вы шутите?
— Слово дворянина!
Трубецкой перестал смеяться, взял Рылеева под руку, и они снова пошли по набережной.
— Мое мнение таково, mon cher. Пока мы все не уговоримся, пока не выработаем единую точку зрения на то, чего мы хотим достичь, начинать действовать — это смерти подобно. И пусть мы лучше ничего не сделаем, чем своими действиями вызовем гибель хотя и одной живой души — государя или дворника, неважно. Согласны ли вы со мною?
— Полностью согласен, — горячо воскликнул Рылеев, приложив руку к груди, — я рад, что мы понимаем друг друга…
«Государя или дворника, неважно, — бормотал Кондратий Федорович, сидя раскачиваясь на своей жесткой кровати в 17‑м нумере Алексеевского равелина, — государя или дворника… Грешен, Господи, грешен!»
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА РЫЛЕЕВА, ЯНВАРЬ
Самые невероятные слухи наполняли Петербург. Сейчас уже не осталось ни одной семьи в высших слоях общества, в которой бы не было членов, замешанных в возмущении 14‑го декабря. Бросились просить о помиловании — в ход были пущены все связи, особенно осаждали фрейлин обеих императриц, сотнями писали и на высочайшее имя. Боялись новых арестов. Говорили и о том, что сие выступление не последнее. Говорили, что на юге вся Вторая армия охвачена бунтом и вскоре придет брать Москву. В свете хвалили молодого государя за беспримерную храбрость, им проявленную. Говорили и о его ангельском великодушии по отношению к арестованным. Ждали, что всех отпустят перед коронацией, которая все время откладывалась. Ждали также, что всех расстреляют, и многие называли даже день казни. Ждали, что ни то, ни другое, а всех посадят на корабль и вывезут за границу! Что касается родственников бунтовщиков, то в столице составились две партии. Одна, либерально настроенная, в знак протеста открыто их принимала и всячески носила на руках. Другая — шарахалась от них, как от зачумленных.
У Натальи Михайловны Рылеевой связей в высшем свете не было. Она подавала прошения в законном порядке, а не через фрейлин. Переписку с мужем по делам хозяйственным дозволили ей сразу же. Свидание на словах разрешили, но числа так и не назвали. Подруга Прасковья Васильевна бывала у ней каждый день. Двоюродная тетушка Кондратия, Вера Сергеевна, перестала принимать. Много поддерживал пример Елены Бестужевой, у которой в крепости сидели четверо братьев. Елена Александровна развернула кипучую деятельность — целыми днями писала письма, отправляла посылки и добивалась для своих всяческих поблажек. Наталья Михайловна бросилась с ней советоваться, но Елена ссылалась на занятость и в каждом письме намекала на исключительность своего положения.
Наташа пыталась в одиночку вести имущественные дела, но только сейчас поняла, до какой степени была в них несведуща — в денежных вопросах она была опытна не более пятилетней Настиньки.
Слава богу, Федору не удалось присоединиться к барину в крепости. Ежели б не Федор, Наташа бы и не знала, как еды купить на каждый день, да и обед бы не варился — Лукерья с Матреной без него и палец о палец бы не ударили. Что касается дел сериозных, то Кондратий Федорович из крепости руководил всеми ее действиями. Теперь она по крайней мере знала, где лежат деньги, ломбардские квитанции и документы на имение и на киевский дом (в бюро, в верхнем ящике, слева, писал Коня). Нераспроданные 200 книжек «Полярной звезды» пыталась она пристроить в книжные лавки, но торговцы, не говоря ни слова, вернули их обратно. Оставшиеся экземпляры сочинений Кониных, «Дум» и «Войнаровского», она даже не трогала, понимая, что продавать их сейчас не время.
На дом в Киеве претендовала сводная сестрица Кондратия, Анна Федоровна, но там еще была давняя тяжба покойного родителя Кони с князем Голицыным и решительно непонятные Наташе долги и векселя. Имение заложено было в ломбард, и по нему следовало взнести до мая 800 рублей или сразу 8 тысяч, дабы совершенно очистить его от долга. Деньги можно было бы добыть продажею акций Российско — Американской компании, которых было у Кондратия Федоровича 10 штук. У компании было забрано наперед жалованья 3000 рублей. Кондратий Федорович предполагал, что, учитывая теперешние обстоятельства, компания долг сей простит, в противном случае предлагал покрыть его из акций. За сами акции висел еще долг — 3500 рублей. Ужас заключался в том, что ей только недавно объяснили, что такое акции, и она боялась их трогать. В сентябре по ним ожидались процентные выплаты, но никто не знал, что случится до сего момента — или возрастут в стоимости (тогда следовало ждать), или отнюдь подешевеют (и тогда продавать неотложно). Один из господ директоров, Иван Васильевич, на ее вопрос, как бы заранее узнать, что сделается с акциями, почему–то смеялся, и это Наташе обидно было. Компания, впрочем, вела себя более чем великодушно: долга не взыскивала и с квартиры не сгоняла. Наташа подумывала продать лошадей — собственный выезд в ее положении был куда убыточней извозчика. За лошадей на конской бирже предлагали по 350 рублей, и ей это показалось мало, но кучер считал, что они и того не стоят: вороная, по словам его, была «вконец страчена», вторая — в летах изрядных. Шуба, жалованная компанией, на больших енотах, стоила как минимум 800 рублей, но Наташа с суеверным трепетом боялась с нею расстаться. Ей мнилось, что продать ее означает никогда больше не видеть Коню. Коня прислал ей реестр долгов, составленный им в тюрьме. Долгов было много — Наташа с удивлением узнала, что должны они всем на свете, а им должны люди, которые вряд ли заплатят. За Пущиным Иваном числилось полторы тысячи ассигнациями. Aккуратный Иван Иванович уведомил об том отца своего, сенатора, перед арестом, но присылать за деньгами к старику в нынешнем положении было решительно неприлично. Еще хуже обстояло дело с деньгами, которые был должен Каховский. Зачем Коня целый год помогал этому странному человеку, Наташа никак не могла взять в толк. Выяснилось, что Кондратий Федорович платил за него решительно всем — и квартирохозяину, и в лавки, у одного жида–портного Яухце около 800 рублей долгу накопилось, и он их требовал сей же час. Еще Кондратий предлагал продать столовое серебро, единственное ее приданое. Серебра Наташе было жалко до слез. Жаль было и Батова! Кондратий Федорович самым решительным образом требовал продать имение, расплатиться с ломбардом и долгами, деньги положить в банк и на проценты жить. Он предполагал, что имение уйдет тысяч за 60, учитывая близость его от Петербурга и 200 десятин строевого леса, не считая пахотной земли — 700 десятин! Наташа написала соседям по имению, прося совета, но ответы ее вконец огорошили: 42 крепостных души мужеска полу, из коих числилось лишь 17 работников, не стоили ничего! Лес был точно хороший, но за неимением судоходной реки вывозить его гужевым транспортом стало бы накладно. Короче, одной продажей зерна и сена промышлять в Батово было никак невозможно, при семнадцати–то работниках, а соседи по дружбе предлагали избавить ее от этой обузы за жалкие 40 тысяч! Эта сумма огорчила ее и, судя по письмам, взбесила Кондратия Федоровича — соседи явно хотели воспользоваться их несчастием! Он велел ей припечатать в газетах и самой искать покупщика. О боже! Это было страшнее всего — а ну как обманут! Впрочем, заботы практические поддерживали ее душевно — за подобными переживаниями плакать и терзаться было некогда. Наташа решилась даже и на экспромт: продала все 11 томов истории Карамзина, весь комплект, купленный Коней после того, как предыдущий был подмочен наводнением. Не успели забрать книги в лавку, как пришло письмо из крепости: передай Карамзина! И притом — неподмоченного! Наташа мучилась весь день, но решила, что не будет пока сознаваться в своем поступке. Отправила зато книжку: «О подражании Христу» в переводе Сперанского. Кондратий Федорович об ней тоже спрашивал.
