«Ему это должно быть страшно, — подумал он, — ведь этот человек не помнит сейчас о том, что он тоже умрет».

На помосте появились еще два человека в черных жилетах, и это уже, по всей вероятности, были палачи. Как только в голове у него мелькнуло слово «палач», все его спокойствие рассыпалось. Тот самый животный ужас, которого он боялся более, чем смерти, навалился на него свинцовой тяжестью, до рези в животе, до холодного пота. Палачи возились с ними, снимали с них сюртуки, напяливали белые, до пят, балахоны. На грудь ему приспособили что–то вроде черного кожаного фартука с надписью мелом: «Преступник Кондрат Рылеев». Царь Иудейский. Глупо, глупо. Почему же так глупо! Им помогли взлезть на скамью, связали руки, начали надевать на головы мешки (Господи, неужто не могли без этого!), он почувствовал, как на мешок надели петлю, кто–то омерзительно холодными руками держал его сзади.

— Сейчас, господа, сейчас будет гонец! — почти выкрикнул Мысловский. — Сейчас будет гонец!

Да, Мысловский прав, сейчас будет конец! Бесконечно зачитывали приговор — он слышал последнюю фразу уже как сквозь воду, он, очевидно, терял сознание, он не чувствовал своего тела, он боялся сам упасть со скамьи, скорее бы… «…за такие злодеяния повесить!». Барабанный бой, громкий хлопок снизу… он почувствовал, как скамья уходит у него из–под ног, начал проваливаться, но вдруг не смерть, которой сейчас он уже с нетерпением ждал, а жгучая боль, которая могла относиться лишь к жизни, яростно охватила его со всех сторон. Он действительно упал, сильно ударился ногой, рукой, боком, мешок слез с него, и он увидел, что лежит на ребре перевернутой скамьи поперек ямы. По лицу текла кровь — его ободрала сорвавшаяся петля. Двинуться он не мог, руки были связаны. Только теперь он понял, что произошло: веревки оборвались у него и еще двоих. Они, связанные, слепые, спеленутые своими белыми балахонами, со стонами барахтались у его ног, в яме. Он поднял голову — прямо над ним судорожно билось в петле длинное тело Пестеля. Он видел дергающиеся подошвы его сапог.

Над ним склонились испуганные лица солдат, его вытащили наверх, посадили. Он хотел что–то сказать, но не мог. Было уже совсем светло. Он увидел первый ряд крестящихся павловцев, увидел Мысловского, распластавшегося ниц прямо на земле рядом с помостом, увидел мутные догорающие костры, конных офицеров чуть поотдаль. Господи, за что такое несчастье?

— Бедная Россия… повесить толком не умеют, — как бы в ответ ему сказал кто–то из генералов. Это подстегнуло разъяренного Кутузова.

— Что стоите, канальи! Вешайте их снова, скорее, скорее, вешайте…

— Аль положено? — жалобно спрашивал солдатик, торопливо вязавший новую петлю, — два раза–то…

Другие солдаты, пыхтя от усилия, выволокли из ямы скамью и вернули помост на место.

— Вешайте скорее, — кричал Кутузов, — скорее!

— Скорее, — кривясь от боли в боку, повторил Рылеев, — скорее…

— Прощаю и разрешаю, — поднявшись на колени, захлебывался Мысловский, — прощаю и разрешаю!

«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком, как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неуменью устраивать виселицы, при первом разе трое, а именно: Рылеев, Бестужев и Муравьев сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем Вашему Императорскому Величеству всеподданейше доложу. Генерал–адъютант Голенищев — Кутузов».

«Милостивая Государыня, Наталья Михайловна!

Во исполнение сообщенного мне Князем Александром Николаевичем Голицыным Высочайшего повеления, препровождая при сем к Вам оставшиеся после Кондратия Федоровича Рылеева деньги, пятьсот тридцать пять рублей ассигнациями, имею честь быть с истинным почтением, Милостивая государыня, ваш покорный слуга А. Сукин.

С. — Петербургская крепость,

Ея благородию Н. М. Рылеевой»

Петербург нисколько не изменился — та же грязь, то же летнее затишье, та же удушливая каменная жара. Но казалось, что город притих, как будто сжавшись после удара. Люба, в новом черном платье, сшитом для похорон императрицы Елисаветы, вышла из коляски у Казанского собора. Солнце жгло вовсю, и она опустила на лицо густой вуаль — ей не хотелось никого видеть, не хотелось, чтобы ее узнали знакомые. Она уже все знала. Бедная Рылеева — ей всего–то двадцать пять лет! Люба не нашла в себе мужества писать к ней. Послала цветы. Белые. А надо бы красные. Ей всюду мерещилась кровь. Рассвет вчера и был такой — кошмарный, пыльно–красный. В этом городе совершилось преступление. Не отмоют.

Троих братьев Бестужевых ссылают в каторгу навечно. Младшего, Петрушу, совсем еще мальчика, в солдаты, в какой–то гарнизон, неизвестно где. Жизнь кончена. Это Люба хорошо поняла, когда обнимала рыдающую Элен. Ведь как ни храбрилась бедная Елена Александровна, какие бы планы ни строила — никто не ожидал такого страшного исхода. Сегодня она опять должна была ехать к Елене, должна была сказать ей самое главное. Решение у нее было, но у Любы не хватало храбрости на то, чтобы выразить его словами. Она шла в церковь — девушка горничная не поспевала за ней — помолиться о том, чтобы Бог дал ей силы. Раньше она только и думала о том, как же могли они решиться — Николушка, Александр, Кондратий — на то, что они сделали. Она судила их тогда. Сейчас она судила государя, который мог пощадить и не пощадил. Что бы они там ни сделали — они хотели лучшего, они не были злодеями. А с ними поступили, как со злодеями. Этого нельзя простить.

Как хорошо в церкви, прохладно. У алтаря стояло несколько человек, какие–то просто одетые женщины, и Люба тихо отошла к левому притвору, где она всегда молилась. Кто–то в самой глубине храма тихо тянул панихиду.

— Господи, упокой души усопших раб твоих…

Люба быстро перекрестилась и поставила приготовленные свечи за упокой.

— Господи, упокой младенцы…

Она думала, что будет плакать, но слез не было. Она была слишком растревожена, чтобы плакать. Батюшка, весь в черном, стоял спиной к ней и читал заупокойную. Она прислушалась….рабов божиих Павла, Петра, Сергея, Михаила… Кондратия… Кондратия! Это о них!

Панихиду тихо, наедине с собой, служил отец Петр Мысловский. Весь вчерашний день он был болен. Его обманули. Начальство, зная о том, что он стал близок с заключенными, сказало ему, что наверное будет помилование — дабы они встретили смерть спокойно. Он поверил и обманул их в свой черед. И вчера вечером, услышав подтверждение от архиерея, Петр Николаевич возмутился в сердце своем и решил сложить с себя священнический сан. Сегодня он встал с этой мыслью, но вспомнил о женах и детях тех, с кем стал он близок, увещевая их, и решился исполнять долг свой до конца — как это ни больно. «Господи, прости им, бо не ведают, что творят», — решил он для себя. Забыть это все, жить так, как ранее, уже было для него невозможно. Но долг остается долгом. И отец Петр, исполняя долг свой, так и не заметил высокую женщину в черном, которая всегда приходила к нему в храм и просила молиться за Николая.

…Она поняла, что может сделать для Николая Александровича только одно — отказаться от него. Это будет бесконечно больно сделать, но она обязана ему помочь. Он так молод, вечная каторга — огромная жизнь, которая, так или иначе, пройдет там, куда она не сможет попасть. Зачем тешить себя иллюзиями? Они никогда не будут вместе — сие невозможно. Значит, надо убедить Николушку в том, чтобы он жил так, как будет лучше для него. Как легче. Сибирь велика. Вечная каторга не может быть вечной. Он встретит хорошую девушку и будет с ней счастлив, но этого не произойдет, если она, старая грешница, чужая жена, скажет ему сейчас, что будет ждать его. Она свяжет его по рукам и ногам. Она хорошо знала своего Николая, и если есть один человек на свете, который не способен на измену данному слову, то это он. Поэтому именно она должна взять на себя эту страшную операцию: взять нож и отрезать его от себя. Это невозможно пережить, но она переживет. Он дал ей двенадцать лет счастья. Редко какая женщина может похвастаться таким богатством. 12 лет счастья. Не слишком ли это много, Господи, по грехам нашим?