Иван настолько не ожидал его увидеть, что так и замер с открытым ртом.

— Вообрази мое удивление, когда я только прибыл, а тут у вас черт знает что творится! — Александр снял перчатки и широко раскинул руки, — поцелуемся что ли!

Горчакова в Лицее звали Маркиз. Он сейчас и точно был похож на какого–то французского дореволюционного маркиза в своих непривычных, по–европейски, золотых очках, в небесно–голубом английском фраке, белокурый, худенький, розовощекий, немного манерный. Иван считал его способнейшим и умнейшим человеком на свете, не считая других двух Александров — Пушкина и Грибоедова. Правда, в отличие от оных, Горчаков добьется в жизни действительного успеха — это было всегда написано у него на лбу.

— Вчера должен был я представляться новому государю императору со всем дипломатическим корпусом, — весело рассказывал Горчаков, удобно, но как–то особенно изящно устроившись в креслах с чашкой кофе, — поэтому вместе со всей дипломацией с утра еду в Зимний… — он сделал паузу, чтобы дать возможность собеседнику переварить услышанное. — Подъезжаю… черт возьми, огромнейшая толпа народу. Признаться, я не был удивлен — я в Лондоне привык к многолюдству… Ах, Жанно! Бывал ли ты в Лондоне? Нет? Жаль! Сие есть столица мира, клянусь честью!..

Иван молчал, слушая светскую трескотню своего друга. Как же он говорил! Как все образованные люди их круга, Александр говорил по–французски лучше и правильнее, чем многие парижане. И еще Иван видел, что Горчаков явно не пришел к нему со светским визитом. Молодой дипломат ничего не делал просто так.

— …И вот, наблюдая сие вавилонское столпотворение, я ничуть не был поражен. Являюсь во дворец — суматоха, смятение, императрица в слезах. Конец света, милый друг! Выстрелы, черт знает, что такое, — Горчаков доверительно наклонился в креслах, — когда стали стрелять, у императрицы нервически затряслась голова — я стоял рядом с нею. Бедняжка! Она никак не могла успокоиться и удалилась к себе.

Иван кивал и слушал.

— Жанно! — Горчаков резко сменил тон, стал деловым, — что ты намереваешься делать?

Он знал! Он знал наверное!

— Ничего, дорогой мой, — спокойно ответил Иван, — я жду своей участи…

Горчаков встал.

— А я этого отнюдь делать не советую, — он подошел к столу, брезгливо поднял газету и тряхнул ею, — ты, я вижу, о последних событиях известен? И не только из газет? «Личности гнусного вида во фраках», — прочитал он, — не ты ли? Тебя видели, Жанно!

— Ничуть не сомневаюсь в этом, — согласился Иван.

— И вот мой совет, — как ни в чем не бывало продолжал Александр, — уезжай отсюда, мой друг! Ты по–английски знаешь?

— Да, — удивленно ответил Иван. При чем здесь английский?

— В таком случае советую поселиться в Лондоне. Сказочное место!

— В Лондоне?

Ничего более далекого от действительности невозможно было и предложить, но Горчаков явно говорил серьезно.

— Вот кое–что, что тебе может пригодиться, — он взял с кресла изящный портфельчик, который при входе небрежно бросил туда вместе с перчатками, и извлек из него пачку бумаг.

— Я воспользовался кое–какими связями по дипломатической линии, — самодовольно уточнил он, — времени было мало, но кое–что мне удалось состряпать.

Это был паспорт, самый настоящий паспорт со всеми гербами и печатями.

«Иван Петрович Грибов, дворянин, смоленский помещик, 27 лет, — зачитал Горчаков по–русски, — рост имеет высокий, сложения крепкого, лицом беловат, волос на голове и в усах русый, глаза серые… подходит? Имеет высочайшее разрешение проследовать за границу для водолечения». — Я решил, что тебе будет приятно зваться Иваном, как ты привык. Советую пока держать путь на Германию, а там, как бог даст. И вот еще письмецо рекомендательное в Лондонское торговое пароходство, ежели на службу потянет. А главное — иди из дому быстрее, не бери с собой никого. За границей не принято путешествовать с толпой слуг, азиатчина, к тому же паспорт у нас только один…

Иван был растроган и взволнован. Ай да Маркиз!

— Я… я страшно рад, что…

— Сие не стоит благодарности, любой на моем месте поступил бы так же, — с готовностью замахал руками Александр. Он даже покраснел.

— …но… я не могу воспользоваться. Участь моя решена!

Горчаков всплеснул руками.

— Ты шутишь! Скажи немедленно, что ты шутишь! Ты самоубийца! Жанно! — он в сердцах швырнул паспорт на стол.

— Маркиз… дружище Маркиз… Я запомню твое предложение до конца дней своих, но… мне совершенно невозможно бежать. Я не имею права оставить брата, товарищей своих… Но я сердечно, сердечно тронут!

Горчаков был расстроен настолько, что даже забыл о своей обычной манерности.

— Товарищи, братья, — он снял очки и сощурился, — …а не оставят ли они тебя, когда их прижмут, как следует?.. Ах, Жанно! Ты совершенно, совершенно не изменился. Ты всю жизнь был упрям как осел! Ах, Жанно, Жанно…

Иван подошел к нему ближе, положил ему руку на плечо.

— Еще раз благодарю тебя, но я уже все решил. Ты меня очень обяжешь, если передашь кое–какие бумаги на хранение нашему милому князю Вяземскому. Я хотел их послать прямо сейчас, но с тобой надежнее.

Горчаков молча принял от него увесистый пакет, который Пущин положил рядом с камином, но так и не решился бросить в огонь.

— Не сердись на меня, Маркиз.

Горчаков махнул рукой, торопливо оглянулся.

— Товарищи твои сейчас, как мы с тобой говорим, уже показывают на тебя. Такая глупость… впрочем, я тебе не судья.

Они обнялись.

Когда Горчаков ушел, Пущин быстрыми шагами подошел к столу, взял паспорт на имя Ивана Петровича Грибова и бросил его в камин. Все было кончено. Прощай, Лондон…

Карета, в которой его везли, сделала круг по центру города. Всюду были войска. Биваки стояли на Сенатской, по Адмиралтейскому бульвару, на Дворцовой, где перед зданием Зимнего были раскинуты палатки и горели костры. Поле боя. На Сенатской видны были телеги, факелы. Видимо, убирали трупы. Здание Сената чернело выбитыми окнами. И всюду солдаты, солдаты, кони, штыки. Город, занятый неприятелем. «Откровенность спасет вас, государь милостив, — сказал Дурново. — Товарищи ваши уже во всем повинились». Рылеев не собирался виниться. На самом деле он не знал, что ему говорить, и говорить ли вообще — он не сделал себе никаких планов на случай поражения — он настроился на два исхода — «победа или смерть» — и не собирался давать никому отчета в своих поступках. И тут же явилась мысль: пусть не напрасно! Надобно бросить им в лицо все, о чем думалось ранее, но в воображении Кондратия Федоровича отсутствовало лицо. Немезида или Фемида его была не только слепа — она была безлика. Может быть, он даже будет говорить с государем, но и государь был безлик. Он видел его сегодня в отдалении — конный силуэт в треуголке, ничуть не живее фальконетовой статуи. Ну что ж, медный всадник оказался сильнее нас. Потребовать казни себе, чтобы помиловали товарищей. Пусть так. И бросить им в лицо…

Карета остановилась, казаки, держа с двух сторон под руки, провели его сквозь густую цепь гвардейцев во дворец. На каждой ступени лестницы стояли часовые, ярко горели факелы. Они быстро поднялись наверх, а потом вместе с догнавшим их Дурново почти бежали по бесконечным комнатам, отражаясь в огромных зеркалах, все далее, далее, где залы становились меньше, охрана редела, и наконец открылись тяжелые двери, и он вошел. Это был, видимо, рабочий кабинет с большим столом, за которым сидел молодой человек в гвардейском мундире и быстро что–то писал. Рядом были два других стола, поменьше — за ними сидели генералы в полной форме и тоже писали. Поодаль стоял за конторкой кто–то в черном, по–видимому, секретарь, и тоже усердно скреб пером. Иной обстановки почти не было — лишь небольшая софа у окна и два больших портрета по стенам — Петр Первый и государь покойный. Было жарко натоплено, на столах ярко горели свечи, в смежной комнате — было видно в приоткрытую дверь — бушевало пламя в большом камине. Рылеев, моргая, стоял посреди комнаты. Когда он ехал, воображение рисовало ему бесконечные сверкающие залы, подавляющие своими размерами и роскошью, но их не было. Здесь ничего не говорило о том, что он находится в Зимнем дворце — в таком кабинете мог бы работать директор скромного департамента.