После того вечера Николай Павлович дал себе слово не бывать у Лавалей и сдержал его. Он всегда держал слово. После того вечера Каташа упросила родителей отправить ее в Париж, в Париже они встретились с Сержем, там и обвенчались, и все у них было хорошо и просто, и так естественно и непринужденно они были счастливы, но эти три кадрили с Великим князем — так и не забылись они. А помнил ли он?

Сейчас Каташа не могла этого понять, разум подсказывал ей, что сейчас наступила совсем другая жизнь, в которой мимолетные увлечения юности не играют никакой роли, что человек, с которым она танцевала когда–то, неожиданно стал императором, следственно, не может остаться прежним человеком. Да и она из лучшей невесты России превратилась в жену государственного преступника — следственно, недостойна ни уважения, ни сочувствия. Но все–таки! Каташа прежде всего была женщиной и не могла всерьез бояться человека, который когда–то смотрел на нее таким неприкрыто мужским взглядом. Все остальное как раз были условности.

Она подошла к окну и решительно отдернула тяжелую стору. Маленькая полная луна стояла высоко, хорошо освещая белое полотно замерзшей Невы и силуэт проклятой крепости напротив. В растревоженном состоянии, в котором Каташа пребывала последние дни, воображение работало четко. Она представила, что летит сейчас в этом ясном морозном небе над геометрическими громадами города, видит под собою Английскую наберeжную, все три огромные площади и выстроившуюся перед рекой во фрунт тяжеловесную махину Зимнего дворца — тоже бесчисленными окнами на крепость. Она представила себе императора в его неизменном измайловском мундире, который стоит у своего окна и видит то, что видит она, она представила себе Сержа (есть ли у него там окно?), который отвечает им взглядом с другой стороны. Как все это близко и как безнадежно далеко, как будто стена невидимая выстроена между ними… И еще, с тоскою подумала Каташа, как все–таки радостно быть мужчиной, не спрашиваясь никого, действовать, совершать поступки, допускать собственные ошибки, принимать решения. Но сейчас она осознала неизведанное доселе равенство между собою и Сергеем. Он всегда думал за нее, он защищал ее, но теперь он скован, бессилен, значит, действовать, защищать его предстоит теперь ей. Все это время она упивалась своим несчастием и ничего не делала, но довольно! Жажда деятельности овладела ею. «Я спасу тебя», — пообещала она, глядя на крепость.

В комнату вошел сонный лакей с подносом. Видно, маменька, ложась спать, решила послать ей ужин. Каташа подошла к подносу. Чай, сливки, калач, фрукты и еще что–то в закрытой серебряной кастрюльке. «Этого не нужно, — решительно сказала она лакею, — я не ужинаю». Каташа подумала, что надо худеть. Потом еще подумала и взяла яблоко.

…Они шли четко с севера на юг. Позади остались дожди и бури Английского канала, где самый туман вечно пропитан запахом каменного угля. Потеплело, небо стало высоким и прозрачным, море искрилось, а от берегов Испании и Португалии, невидимых еще на расстоянии двадцати миль, доносились ароматы померанцевых и апельсинных деревьев в цвету. Потом, приблизившись к берегу, увидели одинокую вершину, коей заканчивался славный мыс Трафальгар, а правее возникла высокая горная цепь, не скрытая облаками. Африка! Никогда не думал он, что увидит ее так близко. Фрегат, переждав ночь в открытом море, с первыми лучами утреннего солнца вошел в пролив между Геркулесовых столбов, держась ближе к африканскому берегу. Прошли в правой стороне Тангер; видели белые стены домов, минареты мечетей, вытащенные лодки; шли к берегу так близко, что казалось, будто слышен шум прибоя о прибрежные камни…

Тонкая ткань сна заколебалась, подернулась посторонними звуками и ощущениями, и Николай Александрович, повернувшись к стене, какое–то время еще тщетно цеплялся за волшебные краски ускользающего видения.

Он был деятелен по природе, он никогда не позволял себе распускаться, особенно поддаваться искушению испытывать жалость к себе. В тюрьме должно быть занятым с утра до вечера — и душою, и телом. Ему сказывали опытные вояки, что англичане, когда их брали в плен, выходили из него людьми здоровыми как нравственно, так и физически. Французы же, напротив, опускались, болели, гибли. Николай Александрович решил для себя, что он англичанин. Поэтому все дни его были заполнены гимнастикой и размышлениями. Как только он начинал чувствовать приближение тоски, он немедленно бросался на пол и отжимался на кулаках, как их заставляли когда–то в мичманском училище. Способ был славный — тоска быстро уступала место физической усталости. И только ночью, когда мозг не принадлежал ему, проклятое воображение искушало его. Ему снилась жизнь, причем более яркая и заманчивая, чем наяву. Ему снилось море, ему снилась Люба. И после того как он так остро наслаждался своими видениями, просыпаться было тяжелым испытанием. Но не просыпаться было нельзя. Он вскочил с кровати. Было еще темно, и печей не топили, в камере было так холодно, что пар шел изо рта. Холод делал гимнастику необходимой. Николай Александрович, крякнув, поднял на плечи тяжелую деревянную скамью и начал приседать.

Быт в тюрьме он наладил с первого же дня. Лишь переступив порог камеры, он понял, что работа предстоит большая. Более всего опасностей таил в себе убитый соломенный тюфяк. Бестужев осторожно его встряхнул, и самые страшные подозрения немедленно подтвердились. Ему не повезло — незадолго до него камера была обитаема — с тюфяка градом посыпались крупные вишневые клопы. Он забарабанил в дверь, и в решетчатом окошке показалась испитая опухшая морда охранника.

— Шуметь не положено!

— А ну–ка открой дверь, любезный, — потребовал Бестужев, и как только дверь приоткрылась, вышвырнул тюфяк в коридор.

— Не положено!

В руке охранника немедленно оказался рубль.

Далее все его требования исполнялись таким же манером. Ему принесли ведро кипятку и тряпку, потом появился кусок черного дегтярного мыла. Раздевшись до исподнего, Николай Александрович вымыл полы в камере (воду пришлось менять три раза), протер их насухо, прошелся по стенам, соскреб всю гниль и паутину, где только мог дотянуться. Каждый раз раздавался окрик: «не положено», и каждый раз вопрос решала очередная мятая бумажка. Две ночи он проспал на бушлате, потом сестра передала ему из дому вместе с бельем подушку и плотный коврик, которым он застелил свое ложе. Одеяло (опять за мзду) принесли ему новое. Железную кровать он оттер, насколько мог, и на всякий случай подставил под каждую ножку по миске с водой. Это спасло его от клопов, но тараканы упорно продолжали ходить в гости. Он истреблял их кипятком, хоть до конца победить не смог, но по крайней мере, никто не посягал на его кровь, что было отрадно. Печку он наладил, чтоб не дымила, договорился, что, когда водят его на допрос или в баню, в камере открывали бы вентиляцию (в ответ на это требование у охранника глаза на лоб полезли — зимою окно здесь не открывалось никогда), и приспособился каждое утро купаться. Охранники с изумлением наблюдали, как он на страшном холоду становится в таз и поливает себя ледяной водой из кувшина. «А баня на что?» — недоумевали они. «Поутру не мыться — это не чисто!» — объяснял Бестужев. «Плещется кажный день, словно утка какая», — с недоумением резюмировали они, но оставили странного заключенного в покое. Деньги у него были, и раздавал он их без малейшего сожаления.

Наведя в своем жилище относительную чистоту, Николай Александрович всерьез занялся его украшением. В красном углу для начала нарисовал он на стене икону угольком. Получилось неплохо — на каменную стену уголь ложился прекрасно. Затем над кроватью в несколько дней нарисовал он большой портрет Любы и сам отметил, что вышло похоже.

— Ишь ты, — расчувствовался охранник, — жана што ль?

— Жена, — не стал уточнять Бестужев.

— Эх, матушка, раскрасавица ты какая!

Охранника звали Соколов. Оказался он очень милым мужичком, несмотря на пугающее свое обличье. Самой примечательной чертою его наружности был исчерна–синий бугристый нос, которым он, казалось, гордился. Бестужев слышал, как Соколов говорил молодому солдатику, который отметил в разговоре его «носяру»: «Ты, милок, выпей–ка с мое… Таку носяру заслужить надо, во как!»