…Именно в этот день и час на флагманском 74-пушечном корабле «Святой Владимир» состоялась политическая казнь над наиболее опасными преступниками из числа морских офицеров. Руководил казнью адмирал Кроун. Корабль стоял на рейде. Солнце светило вовсю, и всегда тусклое Балтийское море переливалось сегодня всеми радостными оттенками зеленого и синего, как венецианское стекло. Паруса хлопали, наливаясь ветром. Как только от крепости отвалила яхта с осужденными, на крюйс–брам–стеньге «Владимира» был поднят черный флаг и прогремел пушечный выстрел.

Николай Бестужев в полной парадной форме стоял на носу яхты и видел, как приближается, нависая над ними, огромный флагман. Николай Александрович был весел. Всю дорогу он, чтобы приободрить осужденных мальчиков–мичманов, дурачился и пел песни, но вот теперь все они замолчали — приближалась судьба. Морской ветер трепал его отросшие в заключении волосы. Все они будут живы, а значит, счастливы. Он не знал, какова Сибирь, которой его так настойчиво пугали на следствии, но Сибирь велика, Петербург далек, а значит, любой человек, сильный и мыслящий, может быть там свободен. Свобода духа помогла ему сохранить силы в заточении, значит, она не оставит его и впредь. Яхта пришвартовалась к борту флагмана, им спустили лестницу, и они поднялись на «Владимир». Кого там только не было — все адмиралы, министр флота, все высшие чины, делегаты со всех кораблей, блестя орденами и эполетами, столпились на верхней палубе. Матросы и мичманы стояли внизу в боевом построении. Гремели барабаны. На миру и смерть красна, тем более политическая. Когда приблизился к нему матрос, чтобы, как полагается, сорвать с него мундир и бросить в воду, Николай Александрович остановил его взглядом, сам снял с себя мундир, аккуратно сложил его вчетверо и сам швырнул за борт — с нетронутыми орденами и эполетами. Вот и поплыли остатки старой жизни за кораблем. Все хорошо, лишь только моря не будет ему хватать в новой жизни. Он не сомневался, что все, что ему нужно, он добудет — руками и головой. Для церемонии преломления шпаг сам встал он на одно колено, как будто для посвящения в рыцари. Подпиленная шпага сломалась со звоном. Все. Это кончилось. Он встал и посмотрел на адмиралов. Все стояли мрачные — кто переживал, кто злорадствовал, но молчали. И лишь одно лицо он выделил в этой толпе. Среди начальства, большой, осанистый, в новенькой командорской форме, стоял Михаил Гаврилович Степовой. Он смотрел на Николая Бестужева, который в белом атласном камзоле и белой рубахе, без шляпы, то ли улыбался ему, то ли просто скалился на солнце. «Есть же люди, которых победить нельзя. Ведь все равно он счастливее меня», — подумал Михаил Гаврилович. Ему стало грустно. Он почувствовал себя старым.

В шесть утра по Дворцовой набережной прогуливались двое. Один, высокого роста, в длинной полковничьей шинели и фуражке, шел впереди, заложив руки за спину. За его большими шагами перебежками поспешал маленький солдатик в казачьей форме. Оба были увлечены беседою. Солдатик, почтительно держась чуть сзади, в пылу разговора забегал вперед и, запрокинув мальчишеское курносое лицо, заглядывал в глаза своему старшему по возрасту и по званию собеседнику. У высокого в руках был стек, которым он время от времени пощелкивал по гранитному парапету. Иногда он останавливался и терпеливо отвечал на вопросы солдатика, потом они снова неспешно двигались вперед. Людей на набережной не было — полная тишина, безветрие, река, розовая от рассветного солнца, блестела как стекло. Розовые блики горели на огромных дворцовых окнах. Розовел и шпиль Адмиралтейства. Было прохладно и ясно.

— Сие есть самый красивый город на свете, Филимонов, — негромко говорил Николай Павлович, — когда–нибудь поедем с тобой в Европу, и у тебя будет случай убедиться. Красиво, хорошо, но не то… Европейские города строились в разное время, без плану, как бог на душу положит. Посему и нет в них стройности, только общим планом достигаемой…

— Да уж, что говорить, Ваше величество, — весело отвечал Серега, — как посмотришь вон на громады такие — сердце и радуется. Еще б подольше лето, так и вообще благодать!

— Ты прав, лето наше кратко — тем и приучаемся ценить… Гляди–ка, никак карета графа Лаваля в такую рань…

И точно, навстречу им от Английской набережной переваливался тяжело груженый дормез. Штук шесть огромных сундуков увязано было на крыше. Карета поравнялась с ними, в окне мелькнуло бледное женское лицо, и Николай Павлович, приложив ладонь к козырьку, слегка поклонился. Серега, глядя на него, стащил с себя фуражку. Кажется, их видели — кажется, белая рука взмахнула в окне, но четыре лошади цугом довольно быстро увезли вдаль, в сторону солнца, и карету, и путешественницу.

— Думаю, что это она, — сказал Николай Павлович, — судя по обилию вещей, да и час ранний…

Серега вопросительно смотрел на него.

— Это, Филимонов, княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, коей вчера позволил я следовать за мужем ее в Сибирь.

— За преступником поехала! — воскликнул Серега, — ишь ты!

— Поехала… ибо так велит священный долг супружества. Я три раза отказывал ей, отговаривал, да не тут–то было. А потом приходит жена моя и говорит — прямо при мне: «Очень хорошо, что вы делаете, княгиня, я на вашем месте поступила бы точно так же!» Что мне было делать? Пустил!

— Стало быть, правильно, Ваше величество, — авторитетно подтвердил Филимонов, — хорошая, значит, жена…

— Да, — задумчиво отвечал Николай Павлович, — князю Трубецкому очень повезло… и мне тоже…

— Повезло–то повезло… эт не везенье, эт награда у Бога такая. Как говорится–то… не у всякого жена Марья, а кому Бог дасть!

— Да ты философ, Филимонов!

— Никак нет, Ваше величество, ни в чем я таком не виноват-с! — обиделся Серега. Николай Павлович со смехом положил ему руку на плечо.

— Философ — се не обидно, Филимонов. Я тоже философ. Пытаюсь им стать, вернее. Когда ночью не сплю и думаю о своих ошибках. А ведь бывают ошибки, которые не исправишь…

Серега не знал, о чем он, но кивал усердно. Они остановились у парапета, и Николай Павлович, положив ладонь на гладкий гранит, долго смотрел на крепость напротив и молчал.

— …А потом, я думаю, что ошибки–то будут всегда. Верно же говорят, что только тот, кто не делает, никогда не ошибается?

— Так точно, Ваше величество!

— Потом–то легко будет судить, когда будут знать, чем дело кончилось. А я, ежели буду об этом думать, то работать не смогу, а работать надо…

— Да все с Божьей помощью, Ваше величество…

— Да, Филимонов, только на Бога и надеюсь… Ну что, пойдем восвояси, кофий пить да за работу?

— Как скажете, Ваше величество!

И они неспешно двинулись обратно в сторону Зимнего дворца.

КОНЕЦ