Не заходя домой, поехал к Пестелю, пусть говорит, подлец! Чернышев ворвался в квартиру, где под арестом сидел Пестель, не говоря ни слова караульным офицерам, прошел, как был, в шубе, прямо в комнаты и остановился. Вид арестованного поразил его в самое сердце.

Полковник Пестель сидел на стуле у окошка и читал свою немецкую Библию при колеблющемся свете сального огарка, вставленного в высокий медный шандал. В полумраке вся его фигура вполоборота, высокий лоб, тяжелая челюсть, военный сюртук, намечающееся брюшко — была так поразительно похожа на… Чернышев остолбенел.

Дело в том, что Александру Ивановичу Чернышеву в жизни несказанно повезло: лет 17 назад он вовремя попался под руку покойному государю (попасться под руку великому человеку — не есть ли сие истинный знак Фортуны?) и был отправлен им во Францию — к самому Буонапарту с письмом. И не раз, и не два. Из многолетних этих поездок можно было бы составить несколько часов непрерывного общения с врагом рода человеческого. Да-с! Вот представьте: здесь вы, здесь я, а здесь — он-с! Воспоминания с годами стерлись, приобрели в глазах самого генерала оттенок легендарности, несбыточности, воспоминания эти износились, побелели на швах, как старый мундир, но сейчас они нахлынули с новой силой. Человек, которого он арестовал, был так похож на покойника Бонапарта, что мог бы быть его младшим братом, особенно сейчас, при одной жалкой свече. Сходство, которое заметил он впервые во время ареста, за несколько дней усилилось, затвердело. Преждевременно оголившийся белый лоб, глубоко посаженные выпуклые карие глаза, крупный гладкий нос и особенно подбородок, который сейчас, когда Пестель сидел ссутулившись, будто без шеи, почти лежал на груди, и сейчас в сумерках, когда не видны детали мундира… Генерал Чернышев непроизвольно повертел головой, дабы избавиться от наваждения. Особенно велико было искушение попросить арестованного встать, и склонив голову чуть набок, расстегнуть сюртук и заложить одну руку в карман белого жилета! Тогда иллюзия была бы полной!

— Ничего не нашли, я полагаю? — тягучим высоким голосом спросил Пестель, захлопнув книжку. — Дом в Линцах–то стоять остался? Напрасны были труды, генерал.

Чернышев опомнился. Перед ним был не Наполеон, а всего лишь полковник, один из вожаков очередного невнятного гвардейского заговора, к тому же растративший полковую кассу. Поправлять на себе мундир было вовсе не нужно.

— Я желаю вам только добра, полковник, — сказал Чернышев, — сознайтесь, где документ, и сделайте милость, не заставляйте меня торчать в этом захолустье все Рождество! Я, со своей стороны…

— Документа у меня нет, — так же медленно произнес Пестель, — документ мною уничтожен, — и вы, генерал, могли бы поверить моему слову, каковое есть слово честного человека, законом еще отнюдь не осужденного.

Чернышев вспомнил кучу пепла в камине. Может быть, и не врет. Пойти написать докладную?

— Все ли у вас есть, полковник? — помолчав, осведомился он. Пестель пожал плечами.

— Я неприхотлив, благодарствуйте, — уронил он снисходительно, — да слыхал я, что вами задержан денщик мой, Савченко… человек, который снимал с меня сапоги, не мог быть причастен к тому, в чем меня обвиняют, потому как я сам сего в толк не возьму.

— Я разузнаю о Савченке, — послушно обещал Чернышев, попрощался и вышел на мороз. Он не любил Малороссии, он не любил провинции вообще, но сейчас воздух был так чист, звезды такие яркие, столбы дыма так красиво, недвижно стояли над утонувшими в снегу хатами, что на какой–то момент забота его оставила и стало хорошо. Он так и стоял на крыльце, раскрыв на груди тяжелую медвежью шубу, и дышал этим степным зимним воздухом, подслащенным запахами свежего снега и дыма… За этим несвойственным ему занятием его застал адъютант.

— Пакет, ваше высокопревосходительство, из Петербурга, срочно!

Чернышев, не оглядываясь, отдал толстый конверт вышедшему за ним дежурному офицеру и пошел пешком на свою тульчинскую квартиру, звонко скрыпя сапогами по снегу. В пакете было донесение о событиях на Сенатской, о гибели Милорадовича, приказ срочно везти арестованного в Петербург, но он еще об этом не знал — он наслаждался последними минутами привычной жизни…

Перед домом коменданта Петропавловской крепости творился форменный бедлам — несколько дней до этого, не переставая, возили арестованных, и взятые с ними дворовые люди шумно просились в тюрьму с господами — какие из преданности, каким просто идти было некуда. С десяток человек пришлось с жандармами в именья отправлять. Оставшиеся шумели и безобразили. До вечера Федор толкался в этой толпе, бросался к охране, унтер съездил его по уху, а о том, чтобы добраться до самого коменданта, его высокопревосходительства генерала Сукина, даже и надежды никакой не было. К вечеру толпа поредела. Федор, злой и голодный, оказался упорней многих — спрятавшись за углом, долго ждал, когда же все–таки выйдет господин комендант, чтобы броситься ему в ноги. Однако же комендант так и не вышел. Все попытки подкупить охранника оказались тщетны — его даже близко не подпускали к дверям.

«Мне только бельишка передать!» — упорствовал он, но его лицо уже примелькалось и ему не верили, даже бумагу из императорской канцелярии, которую принес он с собой, отказались смотреть. Дело, судя по всему, не ладилось, быстро темнело, да и замерз он основательно. Была еще мысль пошататься под окнами и покричать барина, но она оказалась и вовсе несбыточной: тюрьма оказалсь гораздо больше, нежели он представлял, и он понятия не имел, в котором из зданий содержат Кондратия Федоровича. А даже ежели б и знал: всюду были охранники с ружьями, уже переодетые в новую форму с оранжевыми воротниками, и подступиться к казематам было и вовсе невозможно. Когда он окончательно понял, что ничего не получилось и придется все–таки уйти не солоно хлебавши, ему неожиданно повезло: он встретил друга. Федор не сразу узнал в темноте окликнувшего его человека — это был статный, в возрасте, мужчина с внушительными бакенбардами, одетый в роскошную новую ливрею.

— Федя, друг ситный, ты ли?

Перед ним стоял пущинский повар, с которым так славно они готовили баранину по–бордосски с месяц назад. В руках у него тоже был объемистый узелок.

— Левонтий! Мосье Леон! Братка! Какими судьбами!

Федор был счастлив, он не ожидал увидеть в таком неприятном месте знакомое лицо.

— Покушать принес домашнего, молодому барину, — буднично, как будто это было дело самое обыкновенное, сообщил Леон, — куда мне идти с этим? Остынет, я чай!

Федор развел руками — он не сумел и по закону положенного отдать, где уж тут… Левонтий выслушал историю его мытарств, расправил плечи и решительно направился прямо к подъезду комендантского дома, сделав Федору знак следовать за собой. Федор был настолько уверен в том, что Леона сейчас вышвырнут назад за шкирку, как шелудивого кота, что сделал всего несколько шагов вслед за ним и остановился у крыльца. Однако же он недооценил своего товарища: караульный офицер внимательно выслушал нечто, вполголоса сказанное ему Леоном, и посторонился.

— Сетт персон авек муа, — с достоинством произнес повар, показывая на подбежавшего Федора, и они вместе вошли в приемную комнату. Скудно освещенное помещение было почти пусто. Тоскливо пахло кислятиной и пылью, запахом казенного дома. За большим столом, обнесенным деревянной, отполированной грязными руками оградкой, сидел капрал в новой форме, а над столом, приставив лесенку, двое рабочих вешали большой поясной портрет нового государя императора. В углу на лавке, обхватив ружье, клевал носом охранник. Леон пихнул Федора вперед, к столу.

— Здравия желаем, ваше благородие, — забормотал Федор, кланяясь, — мне бы тут бельишка барину…

— Кто таков? — стрoго спросил капрал

— Филимонов я, Федька, ваше благородие…

— Чьих будешь?

— Рылеевых… Кондратия Федоровича!

— Бумага?