— Смотрите, кузен, вот идет Семеновский полк, вокруг Исаакия, и занимает мост. Павловцы — малый баталион — идут по Почтовой улице, мимо казарм, на мост у Крюкова канала и в Галерную. Что вы скажете?

— Скажу, что для нашей фантазии в данных условиях имеется весьма малый простор, любезный Ника, — иронически морща губы, отметил принц Евгений. — Именно так мы и поступим… Кроме того… Я бы посоветовал послать за артиллериею, — принц поднял левую бровь и уже без улыбки смотрел в глаза Николаю, — Ultima ratio regum — последний довод королей… Ваше величество!

— Во всяком случае, им будет полезно увидеть пушки, — согласился Николай. Он спрятал схему в карман. Рассуждать было некогда. Он перебирал в памяти все городские и загородные воинские части, пытаясь не упустить ни одной. Помнить точно, кто присягнул, а кто нет. Загородные полки поднять и привести на заставы — раз. Мосты занять — два. Ко дворцу уже посланы два саперных полка, гвардейский и учебный — все–таки самому проверить, все ли в порядке — три. И послать Левашова, что ли — посмотреть, как там с Измайловским? Конечно, было бы обидно, если бы и мои измайловцы возмутились, но их надо обязательно двинуть, вывести из казарм, за меня, против меня — неважно, главное, чтобы не сидели они там где–то в тылу, как заноза в заднице.

Володька Адлерберг, друг детства, темноволосый, полноватый, веселый, смотрел на него, ожидая приказаний, и его знакомое некрасивое лицо сейчас действовало успокаивающе.

— Слышишь, Федорыч, — тихо сказал Николай, — скачи в Зимний и вели потихоньку шталмейстеру готовить загородные экипажи.

— Куда? — одними губами спросил Адлерберг.

— Думаю, что в Царское Село… с полком кавалергардов… А то у нас с тобой женщины и дети на театре военных действий присутствуют… И матушку свою посади в карету к императрице… Приготовь все и жди моей команды.

Адлерберг прижал руку к груди.

— Исполняй!

Золотой человек Володька. Но таких у него двое–трое — на кого положиться можно. А тех, на кого нельзя — вся империя.

Свита повернула назад, ко дворцу, неспешно переговариваясь. Вдоль бульвара равномерно чернел народ. Все эти люди, совершенно не опасаясь постоянного наплыва войск со всех сторон, стояли густо — кто–то приветствовал царя радостными криками, кто–то просто бессмысленно стоял и глазел. Такая разношерстная, в темной зимней одежде, неприглядная питерская толпа. Женщин было видно мало, но все же скверно, если что. А впереди, прямо по бульвару, на уровне арки Генерального штаба, что–то происходило. Навстречу Николаю и его роте преображенцев в беспорядке, толпой, валили, судя по знаменам, лейб–гренадеры, человек около тысячи на первый взгляд. Николай поискал глазами офицеров. Нет офицеров. «Выстроить и отправить на Гороховую», — решил он и выехал им навстречу.

— Стой!

Первые ряды гренадер остановились, но на них напирали задние, толпа расступилась, сомкнулась и задвигалась вокруг его коня. Вид у них был потерянный — они явно не знали, как правильнее поступить.

— Мы за Константина! — вдруг выкрикнул краснощекий мальчишка–флейтщик и солдаты встрепенулись. — Ур–ра, Константин, ура, Константин!

Николай сидел на коне в густой толпе мятежников, совершенно один, и это было настолько странно, что он не испытывал страха. Беспокоило только, как бы преображенцы не начали стрелять без приказа.

— Когда так, — то вот вам дорога, — командным голосом сказал Николай и махнул рукой назад, в сторону Сенатской. Похоже, они были благодарны ему за подсказку. Гренадеры, сбившись вместе, в стадном порыве закачали знаменами, штандартами, с новой силой закричали «Ура!» и двинули дальше между молча посторонившимися преображенцами. Толпа на бульваре приветствовала их так же рассеянно, как несколько минут назад приветствовала Николая. Шагах в десяти от царя у гренадер нашелся барабанщик, и они валили дальше уже быстрее, с музыкой… Пошел мелкий снег. Свита стояла и слушала, как задорно и дурашливо уходил барабан.

— Абсурд, Ваше величество, — проснулся генерал Бенкендорф.

— Ты находишь? — пожал плечами Николай. Сейчас он был в таком состоянии, что, если бы с неба вдруг посыпались ангелы, он бы просто поинтересовался, какого они полка.

Кондратий Федорович не мог сосредоточиться — на Сенатской его просто замучили вопросами. Вопросов было два: «что делать?» и «где Трубецкой?» Посылали к нему Вильгельма — сказали: нет дома. Но может быть, он никого не велел принимать, кроме самых близких, доверенных людей, а Вильгельм подал свою карточку? Наверняка Сергея Петровича удержало что–то важное, а он не смог упредить, передать. Или его схватили? Но неужели об этом не знают дома? Рылеев шел к дому Лаваля быстрым шагом, почти бегом. Площадь уже оцепили — он пробивался через ряды подходивших солдат, потом с криком расталкивал жандармов. Тем, видимо, в суматохе не дали точных указаний, кого задерживать, и они пропускали чисто одетых господ. Он шел задать тот же вопрос, на который не мог ответить сам: «Солдаты пришли, стоят, мерзнут, что теперь делать?» На площади он уже сам боялся с ними разговаривать, только просил принести людям чего–нибудь поесть. Какой–то унтер, московец, взял у него денег, долго ходил, лавки вокруг позакрывались, и в конце концов принес лишь несколько ковриг хлеба и штоф водки. Все это разошлось в одну минуту. Где взять еще? Кондратия Федоровича знобило, большая енотовая шуба больно, как мешок, оттягивала плечи и не грела. Он задыхался от ходьбы. На Галерной улице никого. У дома Лаваля ни одного экипажа. Он тяжело дыша, на ватных ногах, вошел в огромную переднюю.

— Князя нет.

— Княгиня? Могу я видеть княгиню?

Пудреный лакей смотрел на него презрительно — притащился пешком, один — посетитель был неважный.

— Как прикажете доложить?

Господи, тут свет кончается, жизнь кончается… и не войдешь без доклада!

Кондратий Федорович пошарил в кармане — карточки при себе не было, он оторвал уголок от речи, в которой сегодня он должен был требовать отречения государя, и нацарапал негнущимися с мороза пальцами: «Кондратий Рылеев — срочно!»

Лакей иронически посмотрел на свой поднос, на который посетитель положил жалкий клочок бумаги, и величественно удалился. Кондратий Федорович рухнул в кресла. Ох, как же он устал! Все тело ныло, виски ломило нещадно, должно быть, и жар начинался.

— Чем могу служить?

Перед ним стояла княгиня Трубецкая, полноватая, бледная, в простом шелковом платье. Рылеев вскочил, растерялся — они видались всего два раза, да он и вообще всегда чувствовал себя скованно при дамах из высшего общества.

— Прошу извинить меня, любезнейшая… любезнейшая княгиня Екатерина Ивановна…

Екатерина Ивановна молча ждала, когда он что–то скажет, не помогая ему. Рылеев понимал, что надо бы обратиться к ней по–французски, но стеснялся своего дурного выговора.

— Я близкий друг вашего мужа… имел счастие бывать у вас летом… мне необходимо видеть Сергея Петровича… срочно! — он, не осознавая этого, театрально прижал обе руки к груди — от этого жизнь зависит!

Бледные губы княгини дрогнули. Рылеев понял, что она только что плакала.

— Я не, я не… — Екатерина Ивановна продолжала по–французски, — я не имею представления о том, где сейчас Сергей Петрович, — он ушел рано утром — я полагаю, к вам, — сердито уточнила она, — и не появлялся более. В городе, сказывают, беспорядки. Я посылала узнавать, где он, — в ее голосе уже звенели слезы, — но никто ничего не знает… Ничего!

Кондратий Федорович уже не сомневался, что она говорит правду.

— Екатерина Ивановна… княгиня… ежели он вернется, соблаговолите сообщить ему… что я жду его… мы ждем его… там, где уговаривались…

Рылеев скороговоркой простился, повернулся и вышел. Ему было невыносимо стыдно перед этой женщиной, перед Наташей, перед собой. Выход на площадь с Галерной улицы был уже перекрыт войсками, он пошел вспять, вышел на Английскую набережную, споткнулся на обледеневших булыжниках, чуть не упал. Что было делать? Он медленно шел вдоль замерзшей Невы, никуда не торопясь, бездумно, бесцельно. Огромное скопление войск было на Дворцовой. Зимний смутно желтел сквозь неплотную пелену начавшегося снега — кругом сплошные штыки. И всюду, по всем улицам барабаны, трубы, знамена. Он вдруг очнулся. Кто разрешал ему гулять? А если Трубецкой уже пришел, уже командует? Тогда подумают, что он дезертир.