— Ну вот, — развел руками Мишель, — вот, собственно, что привез я из Варшавы, «летел сломя голову, без дороги, с опасностию для самой своей жизни», — хотел добавить он, но промолчал.

— Этого недостаточно, мой друг! — тихо сказал Николай. — Сии письма носят интимный характер, и мы не можем их обнародовать.

При этом он слегка поклонился в сторону матушки, которая молча сидела в креслах, как бы с вопросом, но на самом деле — это было утверждение.

Мишель не находил слов. Николай, тяжело вздохнув, продолжал.

— Император Константин Павлович пишет нам частное письмо, в котором излагает свое пожелание отречься от престола, однако нынче, после присяги, нам нужен от него манифест, а не эпистола.

Мишель растерялся. Он был оскорблен в самых лучших чувствах. Они с Константином так старались. А потом, получается, что Ника подозревает Кости в неискренности… А это несправедливо!

— А зачем же понадобилось так скоро присягать? Ты же знал, что в твою пользу существует завещание государя, так куда ж было торопиться? — возмущенно выпалил Мишель. На вопрос Мишеля ответила императрица, и видимо уже не в первый раз произнесенной, обкатанной фразой.

— Николай выполнил свой долг, он дал России великий пример того, что наследование престола не подлежит обсуждению, что оно предопределено самим Богом по старшинству рождения. Я, как и он, признаю Константина государем. Далее Константин выполнит свой долг, я в этом не сомневаюсь, но принцип должен быть подтвержден… А теперь, дети, я хочу отдыхать, я совсем слаба нынче, — Мария Федоровна протянула им руки для лобызания и закрыла лицо платком. Николай и Михаил поклонились и вышли.

Это был последний разговор между ними на равных — далее или смерть, или полная перемена всего. В душе Мишель понимал, что Мария Федоровна права — Российская империя не семейный надел, который можно отписывать по духовной. Надобно исполнить закон, но что при этом произойдет? Мишель растерянно оглянулся, взял стул, да и сел на него верхом, крепко обхватив резную спинку. В дороге он столько всего передумал. Мысли его все были тревожные.

— В городе спокойно, — говорил Николай, расхаживая по комнате. Сейчас было видно, как он побледнел и осунулся. — Когда получится отречение Константина, все с этим смирятся.

— Не так просто, Ника! Все знают, что брат Константин остался между нами старший; народ всякий день слышал в церквах его имя первым вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича; все издавна привыкли считать его законным наследником, и потому вступление его на престол казалось вещью самой естественною…

— Но, Мишель, брат имеет право на собственное решение, каким бы оно ни было, и видит Бог…

Михаил Павлович наконец сформулировал свою мысль, причем ему пришло в голову самое правильное сравнение. Он перебил Николая горячо, с убеждением:

— Когда производят штабс–капитана в капитаны, это в порядке и никого не дивит; но совсем иное дело перешагнуть через чин и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске — он даже вскочил со стула при слове «войско» — эти домашние сделки и почему сделалось так, а не иначе? Да… и готов ли ты? (Он хотел спросить: да не страшно ли тебе?)

Николай криво усмехнулся. Они стояли в маленькой комнате у дверей в матушкину опочивальню. Свидетелей не было.

— Как перед Богом, Мишель, — не готов. Но далее так продолжаться не может. Я бы сейчас охотно поменялся участью с Constantine и отсиживался бы в Варшаве. Но у меня нет выбора. Я иду писать последнее письмо брату. Пока мы получим ответ, надо набраться терпения и как–то прожить дней десять. Не знаю, как нам Бог поможет это сделать! А теперь иди к ним и говори что хочешь. Только учти, — он замолчал и с сочувствием посмотрел в испуганные светлые глаза Мишеля, — каждое твое слово будет перевираться на тысячи ладов. Иди!

Мишель послушно повернулся и пошел в приемную. Пока лакеи открывали перед ним громадные двустворчатые двери, он набрал полную грудь воздуха, как перед прыжком в воду. Началось! Разноцветная толпа — мундиры с золотым шитьем, платья, ленты, черные траурные повязки, оживленные, разгоряченные лица! Придворные буквально облепили его со всех сторон.

— Великий князь, добро пожаловать домой! Какая погода в Варшаве? Михаил Павлович, с приездом! Примите соболезнования! Как здоровье императора? Когда же Его величество будет к нам?

Он сразу понял, о чем говорил Николай. Как теперь все это расхлебывать? К нему искательно тянулись глаза, руки. Да, конечно, все знают о его близости с Константином, все ищут его покровительства, все хотят узнать, что именно произошло. Что им говорить?

— Брат здоров, — отрывисто, во все стороны отвечал Михаил Павлович, — о его поездке сюда при мне не говорилось. Благодарю за сочувствие. Позвольте, мне надобно поехать к себе — отслужить молебен по покойном государе… Благодарю вас… Позвольте!

Из Зимнего он буквально бежал…

…В тот же вечер Евгений Оболенский был с подробностями на Мойке. Великий князь Михаил Павлович приехал в Петербург. Точно известно, что он выехал из Варшавы уже после известий о смерти императора. Панихиду по Александре уже отслужил. Но ни он, ни свита — и это подтверждает его адъютант, наш человек — отнюдь не присягают на верность Константину. Из этого следует, что между ними решено — престол отходит Николаю, а стало быть, будет вторая присяга.

— А вторая присяга солдатам ох как не понравится, — заключил он.

— Это наш момент, — горячо бормотал Рылеев, — господа, да это наш Тулон! Армия не захочет, чтобы Романовы играли с ней, как с игрушкой. Мы должны воспользоваться переприсягой, поднять войска и вынудить Николая отречься от престола!

— Николая надо уничтожить, — раздался из угла прокуренной гостиной хриплый баритон Якубовича, — как и всю семейку этих ублюдков!

Все замолчали. Якубович в эти дни вел себя как буйнопомешанный.

— Смерть вырвала из рук моих старшего братца, — хрипел Якубович, — и моя кровная обида осталась неотомщенной, — он вытащил из кармана желтый истрепанный листок — приказ Александра о переводе его из гвардии за дуэль. — Восемь лет я носил этот позорный документ здесь, у ретивого (он громко ударил себя кулаком в грудь), восемь лет мечтал о мести! Но ничего! Цари сами делают из нас карбонариев. Дайте мне свободу действия, и я застрелю этого щенка Николая! А это мне сейчас — тьфу!

Он последний раз показал всем приказ и изорвал его в мелкие клочья. Рылеев отошел к окну, где молча стояли Оболенский и Пущин.

— Господа, что нам делать с этим безумцем? До чего мы докатимся с такими людьми? Мы же не террористы, в самом деле?

Иван Пущин, всегда спокойный и сдержанный, медленно покачал головой.

— Видишь ли, Кондратий, с царским семейством все равно придется что–то решать. Самое гуманное было бы отправить их всех за границу, но без борьбы они не согласятся. Будет кровь.

— Значит, быть посему. Или они, или свобода. «Падет преступная секира», — процитировал Рылеев.

Солнечное декабрьское утро, с морозцем, и солдату Филимонову с утра весело. Ну вот и погодка налаживается. В шинели зябко, холодок пощипывает, но Филимонову приятно стоять в карауле у дворца. Место из всей столицы самое почетное. Он часто рассказывает в казарме, каких важных людей видит каждый день — вот прям как тебя, поверишь! А Великий князь — мы с ним друзья. Я ему кажное утро ружьецо подам, так он мне завсегда: спасибо, Филимонов, будь здоров, Филимонов! По имени знает! А сам, даром что Великий князь, такой же человек, как мы с тобой. Поссали с ним, значит, рядком, за караулочкой, а что ж он — не человек после этого? Самый, стало быть, и есть человек! А сам давеча ко мне подходил, скучный такой! Оченно им братца жалко!

В казарме некоторые верили, что Филимонов взаправду дружит с великими мира сего, и они с ним откровенничают, прям как мы с тобой. Другие смеялись, думая, что врет, но Филимонов не настаивал на своей правоте. Человек он был по природе веселый, службу свою любил, и начальство его любило. У него в деревне вообще никто бы не поверил, что Серега стоит в карауле в стольном городе Петербурге у самого что ни на есть Зимнего дворца, каждый день видит и генералов разных, и князей, и графьев, а с царским сыном, стало быть, и у стеночки поссать может. А не забрали бы его в солдаты, так и сидел бы в дыре этой, в Батово, голодал бы, как все, да страдал бы от необразованности. Образованность, в любом ее виде, Серега уважал, но лично сам по ланкастерской системе учиться отлынивал. Завтра воскресенье, к тому ж праздник, значит, пойдет Серега к дядьке своему в гости. Дядька у барина в лакеях живет, покормит вкусно и с собой в казарму гостинца даст. В радостном предвкушении сытного праздничного обеда Серега размечтался и очнулся, только когда увидел Великого князя в дверях караулки.