Когда везли из Кронштадта, мелькнула мысль: броситься в полынью — и все к черту. Полыньи заманчиво чернели с двух сторон от разъезженного за день санного пути. Бестужев присматривался, как бы удачнее сшибить с облучка полицейского, да только подумал, что это было бы малодушество. Ну да пусть везут. С самого момента ареста испытывал он странное спокойствие — вот и все — не думать о том, что дальше будет: с этого дня судьба его принадлежит другим. Ну и славно — теперь, где бы то ни было, можно будет выспаться (боже, какое блаженство), не бежать, не лгать, не изворачиваться. Достойно умереть он сумеет, он в этом был уверен, а если жить — на то и дан человеку разум, чтобы применяться к новым обстоятельствам.

Его высадили из саней в десяти минутах ходьбы от дворца, связали руки за спиной и повели по Английской набережной. Он не знал, что на этом как на дополнительной мере наказания настаивал глава Морского министерства фон Моллер. Старик покровительствовал Бестужеву, ожидал для него карьера совершенно блестящего и был не на шутку раздосадован участием Николая Александровича в мятеже. «Предатель! — кричал министр, когда ему доложили о поимке Бестужева. — Негодяй! Так он отплатил мне за доверие! Вести на всем виду — с позором!»

Позора Николай Александрович не испытывал. Шел он по привычке в ногу с конвоем, улыбаясь встречающимся на набережной хорошеньким барышням, правда, был благодарен знакомому адъютанту, который набросил ему на плечи теплую шинель. Дворцовая набережная за последний день приобрела обычный для нее нарядный вид, войск было уже не так много, как накануне, барышни гуляли под фонарями, оглядываясь на военных, а фальконетов памятник, как прежде, простирал в серое снеговое небо свою медную длань. Город пережил потрясение, а значит, и мы его переживем. Страшные события третьего дня ушли в прошлое, да и были ли они?

Во дворце его встретил Васька Перовский, судя по новой форме, уже флигель–адъютант.

— Привет, Базиль, с назначением!

Перовский с ужасом окинул взглядом своего давнего приятеля — ему странно было видеть Бестужева в столь диком наряде. Перовский огляделся по сторонам, потом подошел и молча снял со связанного Бестужева черный картуз.

— Благодарю, Базиль, — улыбнулся Николай Александрович, — мне бы еще причесаться не мешало, ну да и так сойдет.

Василий опять нервно оглянулся.

— Я бы развязал вас, но не могу без высочайшего соизволения… — Перовский как будто извинялся перед ним.

— Не беспокойтесь, мне это решительно все равно, — комически поклонился Бестужев. Ему как ни странно, было весело. Из–за двери в приемную выглянул еще один знакомый, адъютант Лазарев, и скрылся с выражением того же ужаса на лице. Бестужев не знал, что за эти два дня и царь, и его ближайшее окружение спали всего несколько часов, допросы шли не прекращаясь, и все уже насмотрелись на истерическое поведение арестованных. То, что он стоял тут, связанный, и улыбался, было им дико. Его провели в одни двери, потом в другие — у каждых дверей парами стояли гвардейцы, потом наконец, продержав перед третьими, завели в комнату, где он никогда не был ранее. Комната была небольшая, с огромным окном аркою, с тремя столами, на которых ярко горели свечи, с портретом Петра Первого над большим столом. В комнате был один человек, генерал Василий Левашов, которого он видел ранее в свете. Левашов усердно разбирал бумаги и едва поднял голову на вошедшего.

— Капитан–лейтенант Бестужев, ваше высокопревосходительство, — доложил Лазарев, — взят сегодня на Толбухином маяке.

Левашов кивнул, сделав рукою знак, чтобы отпустить адьютанта. Бестужев стоял посреди комнаты, осматриваясь. В эту минуту из–за портьеры быстрыми шагами вышел Николай Павлович.

Бестужев видел его в бытность Великим князем много раз — и на балах в Аничковом, и на парадах, и в свете, но никогда внимательно к нему не приглядывался. Ему, как и всем его знакомым, никогда не приходило в голову, что у этого молодого человека есть хоть какие–то шансы на престол. Император Александр не был стар, ему наследовал Константин, а Николай, собственно говоря, никому не был интересен. Бестужев, который недавно с особенным рвением увлекся портретной живописью, впился в нового императора глазами художника. Николай Павлович выглядел значительно старше, чем полгода назад. Нежные русые кудри, тщательно уложенные а-ля император покойный в молодости, уже не закрывали глубоких залысин на идеально ровном, словно мраморном, белом лбу. Черты лица редкостно правильные — хоть сейчас на римский портрет.

«Будет плешив, как братец», — отметил Бестужев. Он также отметил, что государь бледен до синевы и глаза у него красные. На Николае Павловиче был старенький измайловский мундир без эполет, по–домашнему, который тем не менее идеально облегал его точеную фигуру. «Корсет», — предположил Бестужев, глядя на его талию. Он так увлекся наблюдениями, что практически забыл, в каком качестве сюда приведен. В глазах Николая Павловича также чувствовался живой интерес.

— Ага, Бестужев–третий, — наконец произнес царь, обойдя арестованного кругом, — так–так–так…

— Ваше величество изволите ошибаться, я — первый, — поправил его Бестужев, — я самый старший из братьев.

Николай Павлович не удержался от улыбки.

— Здравствуй, Бестужев–первый. Я тоже в определенном смысле первый, но в братьях твоих я положительно запутался. С которыми Бестужевыми мы уже беседовали, генерал?

— С адъютантом герцога Вюртембергского и Московского полку штабс–капитаном, — подсказал Левашов.

— Никакой путаницы, Ваше величество. Это были Александр и Михаил, — объяснил Бестужев, — а я Николай. — Он был счастлив: живы!

Николай Павлович снова слегка улыбнулся.

— Да, имена весьма привычные для слуха… Константина у вас нет?

— Нет, Ваше величество, зато есть Петр и Павел — и по–царски, и по–апостольски, на любой вкус.

— Развяжите ему руки, — бросил Николай Левашову, а сам начал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Генерал подскочил к Бестужеву, у которого уже изрядно болели затекшие запястья, и одним движением перочинного ножика перерезал веревку. Занемевшие ладони пошли тысячами иголок, и Бестужев не удержал гримасы.

— Что такое? Они плохо обращались с тобой? — неожиданно сердито спросил царь, останавливаясь прямо перед ним и глядя ему в лицо.

— Отнюдь нет, — поспешил заверить его Бестужев, растирая руки, — со мною обращались прекрасно! Сердечно благодарю вас, Ваше величество!

— Значит, у тебя, как и у меня, сто братьев, Бестужев?

— Нас пятеро, Ваше величество.

— Великолепно! И все — члены тайного общества?

— Отнюдь нет, Ваше величество, только мы трое, двое младших еще почти дети.

— И кто из братьев принял вас?

— У Вашего величества неточные сведения. Александра и Михаила в Общество увлек и принял я. Они узнали о нем лишь за несколько дней до событий, в коих очень мало участвовали.

— А кто принял вас?

— Я, Ваше величество, год назад, узнав об обществе, принял себя сам.

— Интересная история получается, — усмехнулся Николай, — не правда ли, генерал? Оба ваших брата в ходе беседы с нами сообщили, что они приняли в Общество вас и друг друга. Кому я должен верить?

— Верьте мне, Ваше величество, я старший! — с самым искренним выражением лица заявил Бестужев.

— Ах да! — Николай снова улыбнулся. — Послушай, Бестужев, ты можешь смеяться надо мною сколько угодно, но твои товарищи уже изрядно потрудились за тебя. У меня есть все списки членов вашего Общества, по отраслям и управам. Тебе нет смысла кого–либо выгораживать.

— В таком случае Вашему величеству нет смысла задавать мне вопросы, — тихо сказал Бестужев. Повисла пауза. Николай ходил по кабинету, опустив голову…

— Прекрасной фамильи отпрыск, блестящий офицер, замечательное семейство… — задумчиво говорил царь по–французски, — хотите погубить себя и упорствуете. Чего ради?