— Господа, через пять минут, ежели не будет атаки, военный совет под памятником, — кричал Евгений. Николай Бестужев подавленно молчал — он видел, что время безвозвратно упущено и уже ничего не сделаешь. Александр Бестужев предлагал дождаться темноты и атаковать, Иван Пущин считал, что надо подождать еще помощи.

— Солдаты говорят, что семеновские рядовые присылали к ним человека: сказывали, как стемнеет, начнут подходить, — говорил Иван.

Вильгельм смотрел на своего школьного друга с восторгом: как же славно он командует своими солдатами, сразу видно — настоящий боевой офицер. Он был в статском, но солдаты каким–то чудесным образом слышали в его голосе правильные нотки и беспрекословно выполняли его приказы. «Каре… к кавалерийской атаке… становись… Ружья на пле–чо!»

Вильгельм, чуть не танцевавший перед строем в высшей стадии возбуждения, радостно подхватил: «Ружья на плечо! Ружья на плечо!» Иван обернулся, взял его за шиворот и отшвырнул как котенка. Вильгельм не возмущался: он понимал, что не надо соваться под руку людям, занятым столь серьезным делом. Война! Он еще во время войны собирался бежать из Лицея на фронт! Ах, славно! Вдруг он понял, что в поведении его товарищей что–то изменилось — все замолчали и смотрели прямо перед собой. Очков у него не было, он видел какое–то смутное движение в стане врага, но не мог понять, что там происходит.

— Ультима рацио, — тихо сказал Иван. — Прощай, брат.

— Что это? — изнемогал Вильгельм, — ради бога, скажите, что это!

Он не видел, как тесные ряды преображенцев, стоявших против них через площадь, аккуратно расступились на две стороны и в образовавшемся пространстве появилось две, нет, выкатили еще одну — три пушки. Он не видел черные отверстия в дулах этих пушек, которые были направлены прямо на них со ста шагов. Он не видел кучки всадников за пушками, он не видел белого лица мелко крестившегося пальщика, он не видел, как царь, опустив глаза, наматывает себе на руку конец повода — до боли наматывает, он не видел, как… но это же невозможно, правда?

— Что у них там? — повторял Вильгельм.

— Надо броситься вперед, отбить у них орудия, господа, — кричал Оболенский, — захватим батарею!

Никто ему не ответил. Все как завороженные смотрели на пушки. Это продолжалось бесконечно — они стояли и смотрели, а потом над одной из них заколебался бледный огонек фитиля.

— Не сдадимся! — кричал Евгений, — они не будут стрелять по своим!

Колонна молчала.

— Ура, ребята!

Колонна молчала. И в этот момент с оглушительным грохотом, со свистом у них над головами рассыпалась картечь, брызнули куски камня с фасада Сената. Это был первый залп. Впереди над пушками расцвел султан оранжевого дыма. Люди, лепившиеся над площадью, между сенатских колонн, гроздьями посыпались вниз, гулко падая на камни.

— Бегите, братцы! — кричал Пущин. Над ними висел плотный, осязаемый крик, толпа завыла, бросаясь в стороны, потом настиг второй залп — уже прицельно по ним. Колонна, в сумерках черное сплошное тело, разбилась на отдельные вопящие обломки, люди бегали и сталкивались. Вильгельм метался в этом обезумевшем вихре, думая только о том, как удержаться на ногах, его толкали, теснили, его носило в разные стороны, он чувствовал под ногами мягкие кучи, он видел кровь, которая расплескалась веером по пьедесталу памятника, он скользил ногами по черным пятнам, растекающимся по заснеженной мостовой. Мимо него проплыло в толпе бледное лицо Миши Бестужева.

— За мной, ребята, — кричал Бестужев. Солдат вынесло за ним в сторону набережной. — На лед, на лед! — кричал Бестужев. Новая густая колонна пыталась сформироваться на белом льду. Вильгельм растолкал бегущих, полез, путаясь длинными ногами, через парапет. И еще один залп. Под ногами кто–то выл тонким голосом, катаясь по камням.

— На крепость! Мы пойдем на крепость! — перекрывая вой и крики, командовал Миша Бестужев.

Вильгельм уже перебрался через парапет, но остановился — на Неве происходило что–то странное, что вызвало новый взрыв отчаянных голосов, — это лед не выдержал тяжести скучившихся людей и провалился — через секунду образовалась огромная черная полынья, из которой во все стороны тянулись руки, блестящие головы торчали из воды. Вильгельм полез обратно на набережную, прогремел еще один залп, близко–близко, картечь брызгала во все стороны, вырывая фонтаны снега и грязи из мостовой, выхватывая темные мокрые куски из мечущихся, падающих людей. Его толкнуло, это конец, он упал, нет это не конец, он, скуля от ужаса, полз на четвереньках, уткнулся во что–то мягкое. Наступила тишина. Это была самая полная тишина, которую можно было представить, она окутала весь мир, и в этой тишине пар неспешно поднимался от развороченных тел. Вильгельм поднялся, шатаясь, перед ним никого не было — только все лежали, как кучи тряпья, друг на друге. Перед ним возник Саша Одоевский, который махал ему, звал, рот его как–то жалостно двигался. Вильгельм не понял, чего он хочет. Убежал Саша. Какой–то солдат в звенящей тишине корчился у самых его ног, тянулся рукой с растопыренными пальцами. Вильгельм наклонился к нему, почувствовал отвратительный запах крови, переступил несколько шагов ватными ногами и сложился пополам. Его рвало.

Его принесли с площади в казармы конной гвардии, и он попросил, чтобы положили на солдатскую койку: ее принесли из барака в унтер–офицерскую квартиру. Башуцкий оставил генерала на людей, которые его несли, обещав им хорошо заплатить, а сам бросился за врачами во дворец. Когда через полчаса Башуцкий вернулся с врачами, генерал был один — лежал на койке в одной рубахе и в чулках, без сознания. Добрые люди сняли с него все — мундир с орденами, сапоги, золотые часы, содрали с мизинца перстень, дарованный нынче утром императрицей Марией Федоровной. Пожилые немцы–врачи первым делом обработали штыковую рану на ноге, но он очнулся и не давал себя переворачивать, чтобы осмотреть пулевую рану в спине.

Врачи Арендт и Буш деловито доставали из сумки какие–то порошки, собираясь готовить лекарство.

— Не возитесь, — хрипел Милорадович, — все кончено!

Он то приходил в сознание, то замолкал, то бредил. Саша Башуцкий сидел в углу грязный, истерзанный, закрыв лицо руками. Ему предлагали есть, он с ужасом отказывался. — Как можно! Это я во всем виноват!

— Это я во всем виноват! — хрипел в забытьи Милорадович. Его лицо лихорадочно горело. Время тянулось страшно медленно. С площади доносились крики и ружейные залпы. Только когда стемнело, он стал со стоном шарить у себя на груди, и Арендт, склонившись над ним, нащупал прямо под кожей, под соском, твердый бугорок пули. Пулю немедленно вырезали, но теперь уже стало окончательно ясно, что пробито легкое. Милорадович, который потерял сознание во время операции, открыл глаза и вдруг сказал совершенно твердым голосом:

— Покажите мне пулю!

Арендт, взяв свечу, поднес пулю к глазам генерала.

— Это пуля из пистолета! — радостно сказал он и пояснил для поднявшего бровь Арендта, — не солдатская. Значит, меня не убил… русский солдат…

Все молчали. Когда загремели пушечные залпы, никто не двинулся с места. Арендт закурил трубку в соседней комнате, Буш задернул занавески и встал рядом с кроватью, скрестив руки на груди. Он слышал пушечные выстрелы и раньше — только не здесь, не в городе. Никто не сказал ни слова, но у всех оказавшихся сейчас вместе в этой грязной казарменной квартире было полное ощущение конца света. Милорадович лежал, закрыв глаза и, казалось, вовсе не слышал канонады. А потом наступила тишина. Башуцкий встал, заглянул в лицо генералу, охнул и начал быстро креститься. Арендт покачал головой и тихо сказал: «Еще нет, но скоро!» Они подумали, что священника найти не удастся и послали Башуцкого искать Евангелие. В дверях он столкнулся с принцем Евгением. Принц, как был с утра, в полевом мундире и в ботфортах, едва стоял на ногах. Он замерз. Он весь день провел в седле. Нога болела страшно. Но Николай именно его просил пойти к Милорадовичу — как боевого товарища — и он пошел.