Вариант Пестеля, о котором Кондратий Федорович старался не думать вовсе, был настолько ужасен, что волосы вставали дыбом. Сейчас, в одиночестве и кристальной ясности тюремных мыслей, Рылеев не понимал, каким образом никто из них не увидел, что за человек был с ними заодно. Он вновь и вновь вспоминал единственный разговор свой с Пестелем, состоявшийся у него дома, на Мойке, прошлым летом. Как он мог, выслушав все то, что сказал ему Пестель, не броситься к верхушке Северной управы, не написать Муравьеву, не собрать у себя людей, не предупредить их о грозящей опасности? Невероятно!

В тот светлый летний вечер у открытого окошка кабинета, у стола, заваленного корректурами «Полярной звезды», за чашкой чаю, он услышал все, что должен был услышать — и не взял никаких мер. Видно, Бог тогда отнял у него рассудок!

…Павел Иванович Пестель медленно ходил по кабинету, склонив крупную лысеющую голову несколько набок, держа одну короткопалую руку в кармане белого жилета. Голос у него был высоковат для столь солидного, крупного человека, теноровый, и говоря, он как–то странно тянул слова. Русская речь вряд ли звучала над его колыбелью. Построение фразы заставляло предполагать, что думает он по–немецки, а может быть, это нерусская его фамилья навевала Рылееву подобные мысли. Они уже два часа занимались поисками решения — по какому образцу будет строиться управление страною в случае их победы. Павел Иванович, как казалось Рылееву, испытывал собеседника, вызывал его на откровенность, холодно спорил, потом соглашался со всеми его доводами и подбрасывал новую тему.

— Согласен я с вами, любезнейший государь мой, Кондратий Федорович, в том, что один лишь образ правления Соединенных Штатов для России самый приличный и удобный должен быть, — медленно говорил Пестель, — ограничить власть императорскую тою, что имеется у президента американского, сделать императора лицом, согласующим волю свою с парламентом — не достойный ли это выход?

Кондратий Федорович, только что высказавший эту мысль, заерзал на стуле. В изложении полковника Пестеля мысль показалась ему оторванной от действительности.

— Да, но готова ли Россия к правлению чисто республиканскому, даже при номинальной монархии? — спросил Рылеев. — Все же народ американский, даже учитывая молодость этой страны, не в пример просвещеннее и законопослушнее нашего…

На лице Пестеля на секунду мелькнула самодовольная улыбка.

— А что вы скажете о государственном уставе Англии? — продолжал риторически интересоваться он. — Посмотрите на богатство и довольство, каковым англичане пользуются благодаря старинной конституции своей и добросовестному монарху? Сие не есть ли достойный для нас пример?

Кондратий Федорович задумался. Как ни ругали ему Англию, трудно было не согласиться с тем, что, по крайней мере, в сфере матерьяльной англичане на несколько голов опережали русских. Да что говорить: купи кусок мыла в нашей лавке и купи такой же кусок, но в английском магазине. Почему любая английская вещица сделана с таким тщанием, с таким умом, в то время как все, что делается у нас, так некрасиво и дурно? А раз люди все созданы одинаково по образу Божию, стало быть, различие меж ними обязано объясняться устройством государственным…

— Все же английский образ правления кажется мне несколько устарелым… — неуверенно произнес Кондратий Федорович и остановился. Пестель подошел к окну, снова улыбнулся и значительно поднял указательный палец.

— И опять вы совершенно правы, милостивый государь мой, — негромко, но торжественно сказал он, — кого обольщает нынче конституция английская? Лордов, купцов и у нас здесь — близоруких англоманов!

В эту минуту из окна донеслось громкое протяжное мычание. Пестель от неожиданности дернул головой, маска спокойствия на секунду с него слетела — сейчас лицо его действительно выражало живое любопытство.

— Корова? Comme c'est gentil! Как мило! Откуда здесь корова?

Рылеев потерялся и даже покраснел.

— Это наша корова, любезный Павел Иванович. При дороговизне и скверности продаваемого чухонками молока жена моя настаивает на собственном хозяйстве.

— Мудрейшее решение, Кондратий Федорович! Я рад приветствовать в вас человека практически мыслящего! Сие редкость в нашем кругу!

Рылеев молча поклонился. Даже похвала Пестеля была ему не слишком приятна. Как, впрочем, и корова. Он устал спорить с Наташей об этом предмете и хотел бы избегать его и далее — тем более в деловых беседах. Да и покровительственная легкость, с которой Пестель ввел его в «наш круг», оскорбляла в нем плебея. Молодой полковник, сын губернатора Сибири (говорят, ворюга был изрядный), образованный в лучших университетах германских — куда уж с ним равняться отставному подпоручику, воспитанному на медные деньги?

— Так о чем бишь мы? — Пестель сделал вид, что отвлекся и потерял мысль, но Кондратий Федорович, со свойственной ему наблюдательностью, не поверил в это. Такой мысль не теряет — такой вцепляется в нее как клещ. — Какого мнения вы об устройстве Франции? После стольких войн и потрясений народ французский живет куда зажиточней нашего…

— Да, но что была бы Франция без Наполеона? — возразил Рылеев. Услышав это имя, полковник неподдельно оживился.

— Вот истинно великий человек! — воскликнул он. — По моему мнению, если уж иметь над собой деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарование! Да-с, милостивый государь! Гении не рождаются на престоле, и счастлив тот край…

— Боже мой, любезный Павел Иванович! — Рылеев вскочил как ужаленный, — да сохрани нас Бог… сохрани нас Бог от Наполеона! Да, впрочем, этого и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если он только благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном…

— И разумеется, дражайший Кондратий Федорович, — не меняя ни тона, ни интонации отвечал Пестель, — я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном, и в таком случае мы все останемся не в проигрыше…

Вот такой был разговор. Полковник откланялся, напившись чаю, Кондратий Федорович вяло пересказал беседу Саше Бестужеву, который озабоченно покачал головою, но ничего дельного не сказал. На следующий день советовался он и с Трубецким. Как ни странно, меланхолический Сергей Петрович отреагировал на рассказ Рылеева куда с большей горячностью, нежели вспыльчивый Саша.

Они беседовали, гуляя утром по Английской набережной. Сергей Петрович в светло–сером английском фраке (в отпуску он любил отдыхать от военной формы), в сером шелковом цилиндре, делавшем его еще выше, шел слегка впереди. Кондратий Федорович, отставая от него на полшага, рассеянно следил, как вверх–вниз, вверх–вниз ходит локоть его собеседника, который как–то особенно изящно орудовал тросточкой. В другой руке, на отлете, нес он жемчужно–серые лайковые перчатки.

Трубецкой какое–то время шел молча, обдумывая рассказ Рылеева.

— Значит, он и есть Наполеон, который хочет воспользоваться нашим переворотом? — вдруг спросил он, резко останавливаясь. Рылеев чуть было не налетел на него.

— Во всяком случае, сия картина весьма близка его сердцу…

— Да–да–да, — Трубецкой остановился, положив руку в сверкающих перстнях на теплый гранитный парапет набережной. День положительно был чудесен, нежаркий, нежный, чуть облачный, только время от времени налетал радужный порыв мельчайшего дождя, который рассеивался, не успев никого задеть… Как все–таки жаль, что такое короткое лето в Петербурге…

— Вы читали его «Русскую правду»?

— Нет, князь, но мне обещали список…

— У меня есть часть, я вам непременно пришлю… Вы понимаете, каковы его планы? Он предлагает после переворота — сопровождающегося истреблением всей императорской фамилии (Сергей Петрович оглянулся и понизил голос. Впрочем, опасаться было некого. Набережная была совершенно пустынна) — создать временное правление, Директорию…