Близкий выстрел заставил его дернуться, забыть о боли. Не вскочил в испуге, сдержался — сказалась флотская привычка не суетиться, не поняв беды, — только повернул голову. Серая рассветная муть висела в воздухе. Внизу, под скирдой, кто-то с кем-то судорожно боролся, хрипел придушенно. И вдруг резанул по ушам тонкий девичий крик:

— Га-ады-ы! Поодевали наше, гады!

Зародов привстал, разглядел внизу мятущиеся тени. Разобрал: двое в красноармейских гимнастерках держали за руки худенькую девчонку. Третий, судя по фуражке, командир, ударил ее по лицу, крикнул картаво:

— Го-во-рить!

— У, паскуда! — зарычал Зародов, вытягивая из-под себя винтовку.

Он выстрелил, целя этому картавому в голову. И сразу скатился вниз, обрушив половину скирды, хлобыстнул прикладом по податливому черепу, взмахнул штыком в другую сторону, не достал, увидел, как черная фигура запетляла, растворяясь в серой пелене еще не отступившей ночи.

Девушка захлебывалась в рыданиях. Зародов поднял ее на руки и понес, сам не зная куда. Наткнулся на другую скирду, ногой смахнул край, положил девушку на солому и сам без сил опустился рядом, поглаживая ее по щекам, утешая. Она плакала взахлеб, благодарно жалась к нему, неистово целовала, задыхаясь что-то все говорила, говорила невнятное. И он целовал ее мокрые от слез щеки, словно только так мог утешить, успокоить, гладил растрепанные волосы, мягкую спину, податливую под тонкой вязаной кофточкой, и боялся лишь одного: как бы не потерять сознание от захлестывающей боли, расслабленности, душевной истомы…

Очнувшись от сумасшедшего порыва благодарности и нежности друг к другу, они стыдливо отодвинулись, полежали, словно не знали, что теперь делать. Рассветное молоко все гуще заливало степь, и уже видно было и ту скирду, где он спал, где раскидал переодетых в красноармейскую форму диверсантов. За скирдой в отдалении темнело еще что-то, похожее на автомобиль.

— Никак полуторка, — сказал Зародов и не узнал своего голоса, хриплого, словно простуженного, виноватого.

— Мы на ней приехали. — Девушка говорила спокойно, как об обыденном. — За соломой для раненых. А эти… — голос ее дрогнул, — гады переодетые… Я было обрадовалась, думала свои, побежала просить, чтобы помогли солому грузить, а они… Шофер выскочил из машины — застрелили шофера…

Зародов тяжело встал, пошатываясь, направился к рассыпанной скирде. Двое убитых лежали навзничь головами в разные стороны. Лица трудно было разглядеть; разбитые, залитые кровью, они походили на страшные карнавальные маски. У одного на петлицах поблескивали две шпалы майора, у другого — три треугольника старшего сержанта. Борясь с головокружением и с болью, которая, казалось, уже кольцом опоясала все тело, Зародов наклонился, вынул у того и у другого документы из нагрудных карманов, револьверы из добротных кожаных кобур и пошел к стоявшей неподалеку машине. Шофер — пожилой красноармеец в совсем белой от стирки старой гимнастерке — лежал возле машины, и круглое пятно на его груди темнело, как орден.

Только что казавшийся себе полным сил, Зародов с трудом поднял обвисающее тело шофера, перекинул его через борт на мягкий слой соломы и полез в кабину. Водить машину он не умел, пробовал только несколько раз еще мальчишкой. Но мальчишеское, видно, крепко застревает в человеке — машина завелась, и он рывками, кусая губы от боли, повел ее к скирде.

— Садись скорей! — крикнул девушке еще издали, боясь оторвать от руля руки. Она ловко, на ходу, прыгнула на подножку, втиснулась рядом, больно толкнув его, захлопнула дверцу.

— Показывай дорогу.

— Куда?

— В санчасть. Или как там у вас?

— В медсанбат.

— Вот-вот, мне тоже туда надо бы.

— Вы что — ранены?

— Есть малость.

Она отодвинулась от него, потрогала тугой, в перевязи. И вдруг заплакала. Без рыданий, без всхлипов, просто смотрела на него, и из глаз ее одна за другой катились слезы.

— Чего ты?

— Ничего, — всхлипнула она. — Я-то дура…

— Как тебя звать? — спросил Зародов.

— Панченко… Нина… Санитарка я.

— Медсестра? Чего ж не в форме?

— И так еле упросила взять.

— Медсестрам полагается форма.

— Мало ли что кому полагается. До того ль теперь?

Он поглядел на нее и лишь сейчас заметил, что она красива. Нос, правда, маловат, а губы, наоборот, непропорционально большие, но у нее был мягкий, нежный профиль, напоминающий какую-то киноактрису.

— М-да! — вздохнул он. — Муж-то где?

— А что? — помедлив, спросила она.

— Воюет что ли?

— Может, и воюет.

— А дети есть?

— Нет, что вы!

— Почему «что вы»? Моя мать говорила: женщина без детей — не женщина.

— А вы женаты?

— Не успел.

Она больше ничего не спросила, и Зародов почувствовал что-то томительно тягучее в душе, словно она, душа, была нитью и кто-то добрый и ласковый принялся наматывать эту нить на мягкие пальцы.

Уже совсем рассвело. По степи сновали машины, торопясь проскочить до первых немецких самолетов. По горизонту, то дальше, то ближе, виднелись кипы деревьев, белели домики. Что это были за дома, Зародов не знал и все поглядывал на свою соседку.

— Правильно едем?

— На те деревья держите… Теперь на тот домик… Во-он в тот поселок, там медсанбат.

Степь расстилалась ровная на все четыре стороны, — езди, как хочешь. И по дернине было даже удобней, чем по дороге, — пыли меньше.

Он сумел самым малым ходом провести машину по улице поселка, въехал в ворота с надписью «Школа-семилетка», задев кузовом за что-то, но даже не оглянулся. Не рассчитав, ткнулся радиатором в стену и так остановился. И закрыл глаза, навалившись грудью на руль.

— Чего встал?! — услышал рядом сердитый голос. — Самолеты налетят, камня на камне не оставят. Давай под навес!…

Дверца открылась и он увидел рядом молоденького санитара в пестром от темных кровавых пятен халате.

— Он раненый, — вступилась Нина. — Шофера убили, а вот он привез.

— Давай вылазь, если раненый, — смягчился санитар. — Аль помочь? Вылазь, вылазь, сам отгоню машину.

Зародов, стараясь, чтоб побыстрее, сполз на землю, огляделся. Двор был большой и пустынный. Вдоль стенки у дверей стояли легкораненые, ждали очереди к врачу.

— Иди туда, раз ходить можешь. Винтовку оставь.

— Как это — оставь?

— Товарищ Панченко! — повернулся санитар к Нине. — Чего стоишь? Помоги раненому, покажи, куда деть винтовку.

Нина обвила рукой тугую, как бочка, поясницу. Иван обнял ее за плечо, и они пошли рядом, прижавшись, как на гулянии. Из раскрытых окон слышались стонущие голоса, откуда-то доносился монотонный надрывный крик.

Так они прошли мимо молчаливой очереди раненых, поднялись на крыльцо и попали в сумрачные сени. Здесь целый угол был завален винтовками, пистолетами, гранатами.

— Да у вас тут арсенал, — удивился Зародов.

— Раненые с оружием приходят, — почему-то холодно ответила Нина. — Артсклада поблизости нет, сдавать некому.

— А может, мне не сдавать? Я ж не тяжелый.

— Кладите, кладите. Какой вы — это врач решит.

Он аккуратно поставил винтовку, прошел следом за Ниной по короткому коридору и оказался перед дверью с надписью «Учительская». Детским беспокойством обдало его. Вспомнилась чья-то фраза: «Довоевался, Аника-воин, — в учительскую попал!»

В «Учительской», как и полагалось, стоял на шкафу глобус, а рядом на стене висел большой деревянный треугольник. Но стол, покрытый белой простыней, был весь заставлен склянками.

Нина заглянула в другую дверь, кивнула кому-то.

— Врач занята, давайте я вас пока раздену.

Он мягко отстранил ее, и пока Нина мыла руки в углу под рукомойником да надевала халат, стащил с себя гимнастерку, морщась, чуть не вскрикивая от боли.

— Это ж не бинты, это ж!… — всплеснула руками Нина и кинулась к нему с ножницами.

— Не надо резать, — сказал он. — Там из-за меня все отделение без обувки осталось.

— Да о чем вы говорите! Вы же раненый!