Ноа молчала. Лариса в кухне гремела тарелками, говорила что-то Марфе и вдруг засмеялась. Витька сжал книгу. Две секунды падал в чистую, сокрушающую злость, в решимость — никогда не расставаться, черт с ней, с Ларисой, надо сперва самому, до конца… И, на третьей секунде, вскочил, звеня пружинами, бросился к двери.

Створки распахнулись навстречу, возникла Лариса, с полотенцем в руках и ртом, округленным для непроизнесенного слова. Так и осталась, когда вытянутыми руками Витька почти ткнул в нее книгой. Сказал сиплым голосом:

— Подарок. С праздником. Тебе вот.

Лариса, отведя руку в сторону, уронила на стул полотенце и взяла книгу. Но смотрела на Витьку. Баюкала руками, прижимала к груди, пальцами поглаживая обложку. Улыбалась. А в уголке глаза засветилась, копясь, слеза.

— Отдал. Сам. Ах, парень. Спасибо тебе, что ты вот такой. И за Травник спасибо. Нет ему тут цены, в этом мире. Да в любом нет. Царский подарок.

— На здоровье…

Внизу мягко ходила Марфа, урчала так, что казалось, шевелится край занавески на книжных полках. Прижималась на мгновение к Витькиной ноге и тут же возвращалась к хозяйке, плетя нитки между ними. И верхней ниткой светил мокрый Ларисин взгляд к Витькиным глазам.

— Ты не бойся, — сказала, — я ее сберегу. Она кому захочет, тому и прочтется. Если тебе, то и сберегу — для тебя.

— Ага.

— Иди. Ты теперь сможешь. Правильно выбрать — сможешь.

— Хорошо.

— Бог с тобой, Витенька. Пойду, найду ей место.

И она ушла, прижимая книгу к груди. Марфа бежала у ее ног, вертясь и заглядывая в лицо. А Витька, постояв, достал из футляра камеру, снял крышку, стал наводить блеск на объектив. Постепенно отклеивался от книги, видя ее ярким живым пятном, сердцем, оставшимся в доме под куполом. А сам уже поворачивался мыслями к тому, что предстоит пережить дальше. И было ему спокойно и ничего пока что непонятно. Складывая фотоаппарат, надевая свитер и куртку, посмотрелся в зеркало, расчесывая отросшие русые волосы. Проговорил вполголоса:

— Выберень-трава.

Похлопал по груди, там где молчала Ноа, предоставив выбирать самому. Пошел в коридор, к выходу, но вернулся, вспомнив, и из того же пакета вынул завернутую в носовой платок бронзовую девочку, спрятал в карман.

…Время Василия походило на яркое конфетти, спрятанное в хлопушке. Множество одинаковых, но разноцветных кружочков: торт с шоколадными завитушками, елка в гостиной и маленькая елочка на подоконнике, открытка для Наташи с размазанными немножко словами, написанными красным фломастером, банты Манюни с золотыми каемками по краешкам, самый вкусный в мире салат, бо-бом огромных часов, который будет и в телевизоре тоже… Ночное море, черными волнами лижущее песок и на черной воде — пятна света из окон «Эдема», где Наташка… Он сам — коленками на стуле, глядящий в черное стекло.

Разноцветные кружочки, еще лежащие тесной горстью в картонной трубе старой хлопушки, выстрелят позже. И, может быть, там будут такие, которых не угадал наперед.

…Он был совсем маленький, мама кричала, заранее сердясь:

— Наталья! Уходишь опять? Возьми брата!

Сестра вздыхала перед зеркалом, поправляя тугой конский хвост на затылке, оглаживала на бедрах короткие шорты и говорила:

— Ну, иди уже, привяза.

Васька, суетясь, бросал в угол машинку, хватал сестру за подставленный мизинец. Шел рядом по горячему песку, еле успевая, вертел головой. Подружки Наташи усаживали его под вишней на дощатую серую скамью и ставили миску с ягодами. Он ел, пачкая щеки красным соком, слушал, как смеются девчонки и смотрел, вытягивая шею, туда, на пляж за штакетником, когда они ахали, показывая друг другу, кто идет из больших мальчишек. Потом шли купаться. Рядом с ковриком, из которого торчали бахромой выгоревшие нитки, копал глубокий колодец, на дне которого вдруг плескалась морская вода, немножко, только руку окунуть. А Наташа поглубже надвигала на его голову линялую кепку с драным козырьком.

Может придет еще домой? Ведь праздник.

…Время Наташи спало вместе с ней, плавая в запахе коньяка и подкисшего лимона, натыкалось на острую вонь окурков в пепельнице. И вместе с ней тяжело ворочалось, просыпаясь. Еще день, в коридоре за полированной дверью номера слышна суета, топот и шорохи, возгласы горничных. Музыка начиналась и обрывалась поспешно. Время Наташи смотрело на круглый циферблат настенных часов, вместе с ней, едва проснувшейся.

«Вот так… Скоро все приготовят, а меня не разбудил, никто. Хорошо, не выкинули, как мусор»

Села, прикладывая руку к голове. Поискала глазами и, задавив наступающую панику, успокоенно поймала в поле зрения бутылку пива и высокий стакан. Свернула крышку ключом и припала к горлышку. Стало хорошо. Почти. Заволновавшись, пошла к бару. Путаясь в завернувшейся простыне, потянула ее сильно, чтоб не мешала идти. Увидела за распахнутой дверцей еще две бутылки и сразу вынула одну. Прижала к горячему лбу.

— Ничего, — сказала хрипло, — ничего, вот сейчас. Еще увидите, не умерла пока что. Хрен вам.

На полуоткрытой дверце шкафа висело платье, купленное когда-то в Палермо в маленьком магазинчике. Висело, длинно серебрясь в желтом свете вечернего солнца из окна, касаясь пола узким подолом, расшитым темно-серыми веерами шелковых нитей.

Снова посмотрев на часы, увидела, есть еще ей время. И легла, высоко подняв подушку. Отхлебывая пиво из запотевшей бутылки, смотрела на платье.

Когда меряла его, за плотными коричневыми занавесями, то Яша нырнул в кабинку и схватил ее, полураздетую, прижал к расстегнутой на груди рубашке. Сам стащил с нее легкую маечку и неловко, одной рукой, стал натягивать платье на голову, цепляя лямочки за волосы. Она смеясь, шепотом ругала его, отталкивала. А с улицы доносился гитарный перебор и шарканье множества ног, голоса и смех.

Увел из магазина прямо в платье, сумасшедше красивом и сидели посреди мостовой, за легким столиком, пили белое вино из глиняных кружек. Когда шли в гостиницу, Наташа держала подол обеими руками, боясь обтрепать о мощеную круглыми камнями мостовую. В ответ на ее слова, что похожа, наверное, на деревенскую дурочку, которая в первый раз такую роскошь напялила, остановился и сказал, глядя прямо в сердце черными глазами:

— А ты и есть деревенская дурочка. И платье такое у тебя первый раз. Не так что ли?

Поцеловал прямо там.

Опустив руку с пустой бутылкой, она катнула ее под кровать. И вытащила от стенки, с другой стороны, спрятанную бутылку коньяка. Что пиво! Вода водой. Хлебнула и отвела глаза от платья. Только в Палермо и было все хорошо. Первый раз. Для деревенской дурочки. Потом уже за все пришлось работать. И вот теперь она здесь, забытая, а за дверями суета, все готовятся к празднику. Но хоть платье принесли. Хорошо, что то самое. Сама так захотела. Надевала его раза три и после спрятала в шкаф, так и висело вот уж три года. В чехле, хорошо. Не видеть, не вспоминать. Но сейчас время пришло. И циферблат на часах круглый. Время сделало круг и пришло.

Коньяк ложился во рту горячим окатышем, ввинчивался в десны и язык, казалось, если не глотать, то и не останется ничего. Но глотать хорошо, потому что горячий кулачок прокатывался по горлу, ниже и оттуда уже не горячее поднималось обратно, а теплое, ласковое.

Наташа потянулась и положила ногу на ногу, напрягая ступни. Подняла длинную ногу вверх, рассматривая. И села, плавно перетекая телом, как из бумаги сложенная лодочка с круглым донцем — легкая, с уголками локтей и коленей. Улыбалась. Бережно, следя, чтоб не опрокинуть, поставила на пол бутылку. Прошлепала к зеркалу, села на мягкий пуф. Изогнулась за коньяком и, отхлебывая, смотрела в лицо отражению. Наблюдала, как разгораются темной зеленью глаза, живеют щеки, припухают и наливаются кровью губы.

— Поймала, — шепотом сказала времени, увидев, как стала собой — живой, настоящей.

Закупорила бутылку и снова, встав на колени, сунула ее за край кровати. Но вытащила и хлебнула еще. И еще. Проверяя уровень напитка за темным стеклом. Вытерла губы.