А чайка, посвистывая узкой тенью по траве, ломая ее о камни, летела дальше и ниже. Раскрасив быструю тень в цвет красного шифера, миновала «Эдем», в одной из комнат которого спала Наташа. Без снов и мыслей, не чувствуя холода от того, что покрывало сползло на пол. Яков Иваныч, уже одетый, сидел на мягком стуле с гнутыми ножками и вычурной спинкой и смотрел на нее, укрытую водопадом мелких колечек волос. Полз взглядом, как муравьем, по длинным худым ногам и узким бедрам со впадинками, по согнутой спине и выставленным локтям. Остановился на скомканном полотенце, прижатом коленом. Вытянул шею, увидеть лицо, но волосы закрывали и он встал, вынул из бара бутылку пива и поставил на столик. Положил рядом открывашку. И высокий стакан приготовил, хотя и знал, вряд ли понадобится, — похмелится из горлышка. В спальне слоем стоял коньячный дух и запах выкуренных вечером сигарет.

Осмотрел видневшиеся за согнутыми руками груди и складочку на животе. И кивнул своим мыслям о том, что — верно выбрал Матерь. Она родит ему настоящего наследника, вон дочка у нее первая, умница и крепенькая, кровя материнские хороши. А попивает Наташка, так что ж, после праздника да пары еще поездочек, ближе к лету, свозит ее к доктору, закодирует. Годика на два. Чтоб с гарантией времени хватило. И тогда уже никого к ней не подпустит.

— Девка-то, может и моя, слышишь? — сказал тихо, странно меняющимся голосом, зная, что спит Наташа и не услышит его слов. И потому продолжил то, что после собирался сказать, когда она выполнит все, что должна выполнить Матерь степи и моря:

— Ты думала, спас тебя тогда? А того не знаешь до сих пор, с чего бы туда ты попала, в этот подвал, а? Это я…

Замолчал, отрезав край фразы, прислушиваясь к дыханию женщины. Не надо ей слышать, но как же хотелось сказать! Чтоб знала. Не пялилась на него со своей любовью и благодарностями.

Откинулся на скрипнувшем стуле, потер лоб короткими пальцами. Опустив на грудь большую голову, задумался, уплывая в темную бездну и не видел в зеркале напротив, как, уплощаясь, меняется его профиль и мягкой резиной растягивается округлившийся рот, испуская ставшие невнятными слова. Низко, на грани слышимости, выговаривал чужой рот темные речи. О том, чтоб, зная все, продолжала любить, так, как любит сейчас, на все соглашаясь. Он согласен — сполна принять ее любовь, по-хозяйски рассматривая горячие человеческие глаза, полные страдальческого знания о том, что сделал когда-то с ней, тихой девочкой с красивыми волосами.

— Но нельзя рисковать… — голос захлебнулся в протяжном радостном вое, — неельзя… идет главное время… для этого мира, время связи времен.

В большое окно царапнул далекий звук корабельной сирены и оплывший на стуле Яша поднял голову, просыпаясь. Задышал мерно, открывая свои глаза на ставшем своим лице. Медленно встал, глядя на спящую женщину сверху. Похлопал по выставленному бедру, сказал будничным, своим уже голосом:

— А после, когда с полгодика выкормишь, скажу.

И ушел, на ходу нажимая кнопки мобильника.

Чайка снижалась над пляжем. У кромки воды зацепила лапами свою тень и пошла по холодному песку, быстро переваливаясь, поглядывая вокруг черными бусинами глаз. Прилипли к бокам сложенные крылья и ничего от полета не осталось в жирной тушке, торопящейся поближе к рыбакам, вытаскивающим на берег байду. Хрипло крикнула раз, другой, мешая крик со скрипом деревянных катков, людским говором и шлепками кефали о деревянный борт. Устроилась рядом, высматривая для себя мелкую рыбешку.

Утренний луч, набрав силу, дотянулся до изгиба дороги на холме, зажег слепящие точки на крыле и крыше черного внедорожника. Яша стоял рядом, смотрел сверху на бригаду и прижимал к щеке трубку.

— Лады, Дмитрий Петрович, лады. Как договорились, да. Часикам к пяти вас заберу. Поместитесь, втроем-то всего, увезет моя лошадка.

Он кивал собеседнику, поднимал брови и покачивал головой, иногда усмехаясь и глядя на зеленые и оранжевые фигуры рыбаков. Белые точки чаек множились по краям суеты, ждали, когда люди отбросят ненужное. Некоторые, не выдерживая, подлетали, хватали добычу прямо из-под рук, скрипуче ругаясь в ответ на людскую ругань.

— Я вам говорю. Никто не узнает. Вы ж не первый раз со мной дело имеете. Ну, сделать удовольствие хорошему человеку тоже дело. И вот что…

Солнце осветило ладонь, поднятую, как для присяги:

— Мои гарантии. Никто никогда ничего. Но получите все, так сказать по полной программе. Мало ли в первый раз. У меня проколов не-бы-ва-ет!

И рассмеялся, немного смехом укоряя:

— Та-акому человеку, ну, Дмитрий Петрович! Ни-ни-ни, все продумано. Десять лет вместе трудимся, а? Юбилей, можно сказать, ветераны.

В черных глазах была пустота, губы кривились в усмешке, но голос оставался бархатным. Кивая собеседнику, смотрел, как рыбаки перекидывали улов в подъехавший грузовичок и чайки, налетев на остатки в скомканных сетях, стали драться, оглашая утро визгливыми криками.

— Вот и ладненько. Я как с делами управлюсь, и заеду. Эх, Дмитрий, такая наша рыбацкая жизня, все последний денек провожают, а я крутись, белкой в колесе.

Нажал кнопку отбоя.

— П-падальщики чертовы, — сказал, глядя на белую круговерть. И стал набирать другой номер.

Телефон, выпавший из кармана черных джинсов, заиграл томную мелодию. Генкина рука дернулась на Ритином плече. Она заворочалась, потянулась к телефону, почти съезжая с кровати.

— Не бери, а?

— Как не брать, надо, Геночка.

Найдя его руку, прижала к своему бедру. Генка уткнулся щекой в позвоночник и услышал голос изнутри, там, где он только рождался:

— Але?

Спина под его щекой стала жесткой и покрылась мурашками. Он зажмурил глаза и стал быстро думать, пусть бы все хорошо, все-все хорошо…

— К шести? Обязательно? А я как раз позвонить хотела вам. Нет. Ну, я думала… Знаю, что должна. Да. До свидания.

Он услышал кожей, как напряглась на спине мышца от того, что протянула руку и положила телефон на пол. А больше ничего. Не повернулась, лежала так же молча и напряженно.

— Кто звонил?

— Никто.

— Ага. Имени не назвала, ни разу. Боишься услышу, да?

— Дурак ревнивый. Это не то, что думаешь.

— Откуда знаешь, что думаю?

Она молчала. Генка ждал. Все, что пришло этой ночью, упав на двоих плавными паутинками цвета нестрашной и нестеснительной крови, все это расползалось мягкими клочьями. И было не удержать. Не помогли горячие просьбы шепотом в голове. И что теперь?

— Вот что, Ген, — Рита села в постели, как бы отвечая на его вопрос, — ты иди пока, ладно? Скоро мать прибежит, не надо, чтоб видела.

— Так, а бабка же?

— Баб Настя ей не скажет. Давай, одеваемся, хорошо?

— Нет.

— Что нет? — Рита повернулась и посмотрела с испугом.

— Не хорошо.

— А-а… Ну, я потом объясню. Ну что же ты? Вставай. А то мне попадет.

Генка сел, натягивая на живот простыню. Пришли и замаячили перед глазами увиденные в компьютере снимки. Смотрел, как Рита, прыгая на одной ноге, свесив на плечо спутанные волосы, натягивает джинсы. Сказал, тяжело роняя слова, еще сам не понимая, что именно скажет:

— Он звонил, да? Гулять будете?

— Какое гулять, дурак.

— Ну, да. Работать, значит. Для кого гульки, а кому и работа это. Так?

Рита выпрямилась, держа руку на пуговице джинсов. Глянула смутно из-под упавших на лоб волос:

— Ты о чем?

— Сама знаешь о чем.

Смотрел, как она, промолчав, схватила щетку и стала, отвернувшись к окну, с силой проводить по волосам. Ему было так больно, что хотелось сделать с ней что-то плохое. Или хотя бы сказать…

— Проститутка!

Она застыла, с белой полоской лифчика поперек спины, притискивая к груди смятую футболку. Обернулась.

— Ты… не имеешь права. Так. Говорить.

— Имею! После сегодня — имею!

Швырнув футболку в угол, подошла, упала перед кроватью на колени. Смотрела снизу и глаза были огромные и все в него, с мольбой: