Генка пошевелился, рядом с рукой оторвался от скалы обломочек, скакнул, запрыгав по выступам, ниже, ниже, — и упал на краю черного пятна, перед Ритой. Она ухватилась за деревяшку, быстро повернулась, запрокидывая голову и одновременно подаваясь назад.

— Не качайся, — крикнул Генка, — свалишься ведь!

Рита вытянула ноги и уперлась в землю подошвами сапожек, снова опустив голову. Ноги в черных джинсах были, как две полоски — ровные ровные, длинные.

Он съехал чуть ниже и пошел по неровным ступенькам с торчащими пучками травы. Горела кожа на ладони. Прижал ее к штанине чуть ниже куртки и цыкнул с досадой, выпачкав руку свежей глиной. Пройдя по мягкой черной земле бывшего костра, встал напротив, смотрел сверху вниз на гладкую макушку.

— Ты что тут?

— Не свалюсь.

— Что? — ему был виден только лоб и ровные дуги бровей, спинка носа. На вопрос подняла голову, посмотрела блестящими глазами. Ответила дальше, по порядку:

— Гуляла просто. Хотела от всех. Уйти. И тебя искала.

— Здесь?

— Нет, я просто ушла, оттуда, — чуть дернула подбородком в ту сторону, где, если взойти на холм и вытянуть шею, будут видны красные крыши Эдема. И закончила, снова опуская лицо:

— Хотела далеко идти, а потом хотела — к тебе, домой, позвать.

Генка потоптался. Под ногами хрустели старые головешки. Не знал, что делать, о чем говорить.

— Ну, видишь, нашла здесь. Теперь чего?

Рита снова вздернула лицо, глаза сузились:

— Слушай, а что ты, как сыч, все бубу и бубу? Ты нормально можешь — со мной?

Из краешка глаза выкатилась слеза, сверкнула, как маленький длинный камушек.

Генка присел на корточки и взялся за ее руки:

— Ты чего, Рит? Чего бубу, какие бубу? А то ты не знаешь, как я к тебе… Ну, растерялся… Ты вставай, холодно ведь, застудишься. Что, поругалась там? Убежала? Что случилось? Надо было сразу — ко мне.

— А я вот, сразу к тебе. Видишь?

— Вижу…

Поднявшись, постояла чуть и качнулась к его груди. Генка обхватил ее плечи и прижал губы к волосам. Волосы были холодные, пахли ветром и немножко шампунем. Он уже не хотел ничего спрашивать, только стоять бы так. Но вдруг что-то случилось? Стал отодвигаться, но Рита прижалась теснее. Дышала глубоко и он чувствовал, как прижимается к куртке ее грудь.

— Давай немножко постоим, — сказала невнятно, — и пойдем. Я к тебе пришла — рассказать. Потом расскажу, хорошо?

— Конечно. Хорошо. Когда захочешь.

Ветер над головами подсвистывал, он был быстрее их, людей, соразмерен не им, а медленным камням, но люди, стоявшие плотно и неподвижно, сейчас, наверное, казались ему такими же, как старые камни, медленными и неуклюжими. Но ветер-южак не умеет злиться, ко всему — с добротой. Терпеливо ждал, когда двое, одна, подняв лицо, другой — склонив, нацелуются до жара. И, когда они медленно вышли, держась за руки, потому что обнявшись идти вниз по склону неловко, — мягко подул навстречу, остужая лица.

Шли по короткой траве, не по тропинкам, потому что тропинки — узки для двоих. Южак не давал говорить, заглядывал в лица, трогал за уши, путал волосы, откидывая их со лба. Генка накинул на голову Риты капюшон, поправил.

— Мне тебя так не слышно, — сказала. Он улыбнулся и нахлобучил свой.

Так и шли, молча.

Обходя в низинах тайные заплатки снега, двигались вглубь степи. И вышли на крученый проселок среди холмов. Ветер остался наверху, загудел далекими весенними пчелами, не мешая. Рита скинула капюшон. Солнце глядело им в спины.

— Если мы по ней, то обратно, к Эдему, — полуспрашивая, сказала.

— А свернем на последнем холме, спустимся в поселок. Знаешь, ко мне… у меня там батя, дома. Мать сегодня еду всякую готовит, на праздник. Я бы и ничего, но пристанет, чтоб помогал.

— А у меня никого. Бабка Настя только с телевизором. Ей папка поставил в комнату прямо.

— А..

Тени, еще не слишком длинные, вырастали из-под ног и шли по дороге, а когда она виляла, взбирались на рыжую траву. Потом возвращались. Генка не знал, что говорить. Вот этими губами, на которых еще поцелуи. Твердые и сухие Риткины губы пахли степной травой. Или это запах ветра кругом?

— Ген, а ты как сюда шел? От мыса?

— Из дома. На берег вышел и вдоль воды, далеко. А потом уж поднялся. И не думал, что ты тут.

— Значит, сейчас ты круг делаешь, полный.

— Да? Наверное.

— А я… Видишь, я не делаю. Возвращаюсь. Откуда пришла.

Он покачал ее руку.

— А ты не возвращайся, а? Мы же не туда, а раньше свернем и…

Он замялся, не зная, позовет ли Рита к себе. Тени становились длиннее и светлая дорога стала желтеть. Скоро придут, ну пусть не очень скоро, но придут и все кончится? Но ведь еще обещала рассказать. Вспомнил, когда был маленьким, любил в ванной смотреть, как убегает в слив вода. Кажется, медленно убегает, но если представить, что вокруг пустыня и вода последняя, то сразу видно, как быстро она уходит. Медленно и — быстро. Со временем то же самое. А еще бабка Настя. И если не позовет Ритка, то может надо ее позвать, а куда? Разве только в старый лодочный сарай на берегу, тот, что почти развалился и дверь просто приперта железным штырем. Но там щелястые стены и нет света, даже если запалить свечку, то сквозняки и она вовсе простынет. Передернул плечами — со Светочкой-Сеточкой в том сарае и были.

…Не хотел о других думать, но почему-то все лезли в голову мысли — о Светочке, а еще об Оле из Москвы. А по-за этими мыслями уже поднимали головы, карабкались другие — о страшных снимках Риты в компе и о словах Санька на берегу. И окно желтое замаячило перед глазами, за которым стояла она, завернувшись в край шторы…

— Больно, руку!

— Извини. Нечаянно.

Но посмотрела сбоку, как выстрелила темным глазом, и он покраснел. Поняла, не так уж и нечаянно.

— Знаешь, Ген. Я вот часто думала, мы с тобой — похожи. Думала, а вдруг ты мой брат.

— Как это?

— Ну, как. Ты худой и у меня фигура даже на твою похожа. И волосы. Рот. Носы у нас почти одинаковые. Вот я и подумала, вдруг брат и сестра. Но потом перестала.

— Почему?

Теперь она стиснула его пальцы. Рука теплая уже, разогрелась от ходьбы, а пальцы — холодные. Сказала холодным голосом:

— А ты посмотри на своих родителей и на моих. Если брат, то значит, или мои тебе родные, или твои мне. А я не хочу. Мать как выйдет во двор, в этом своем халате с грязными боками и курей зовет «ципа-ци-ипа-ци-ипа»… Ну, про своих ты сам понимаешь.

Генкина тень пожала плечами. Это было неожиданно, и мысли никак не хотели думаться в эту сторону. А надо же что-то сказать, наверное. Не дурак ведь. Она ждет чего значительного. А у него в голове только чужие сиськи… И кружится голова. Не только от того, что вот рядом она и, наконец-то, целовались, а еще потому что он так настроился, почти умереть, убив двоих. И жаркой волной кинулось в голову — а может и не надо ничего теперь? Она идет рядом, махровое синее колечко сползло по волосам на самых кончик хвоста, упадет сейчас, — он провел рукой по пальтишку, подхватил резиночку и показал Рите. Она улыбнулась, тряхнула головой, рассыпая по плечам темные пряди. Так хорошо улыбнулась. Может, она больше не пойдет туда? И будут — вместе. Летом уедут. И никого не надо будет… убивать…

— Ген, пойдем ко мне, хочешь? Мои сегодня не приедут, батя на вахте, а мать у тетки, они там будут праздновать.

— А ты где будешь? Праздновать?

Тени стали еще длиннее. Молчали. И Рита молчала тоже, потом снова спросила:

— Ну что? Пойдем сегодня ко мне?

— Да, пойдем.

Было еще много света, зимний короткий день и не думал кончаться, просто показывал, что время за полдень, но темнота — далеко. И можно долго-долго идти, слушать ветер над головами, смотреть, как он треплет короткие травки на волнах курганов, и тени на желтой дороге машут руками, смыкаясь в одну и расходясь, чтоб снова слиться. Здесь, чуть ниже ветра, капюшоны не нужны и все так, как надо — ничего не болит и нет еще усталости, нет холода и жары, слышны голоса и видны глаза друг друга. Ну и что, если он идет завершать круг, а она возвращается на ту дорогу, с которой хотела сойти. Ведь еще идут, вместе, и можно все изменить. Пока идут…