Справа в степи выплыла горсть белёных домиков с черными квадратами огородов и кривым ножиком дороги посередине.

— О! Я там проезжал, когда Николай Григорьич за мной на машине. Это и есть ваше Прибрежное? А что ж не на море?

— Да, — сказала Наташа неохотно, — Прибрежное. Верхнее. И за ним, подальше, край мыса и там — Нижнее. Оно к морю спускается. Сверху увидим.

— Счастливые вы тут, даже не понимаете, какие! Ты вот все, Москва, Москва. А там разве так подышишь?

— Вить, — после молчания длиной в десять шагов ответила девушка, — ты иди. Мы сами разберемся, со счастьем-то.

Он посмотрел на хмурое лицо, сжатые губы.

— Ну… сморозил что-то, да? Прости.

Помолчала.

— Ладно… Ты лучше расскажи, как там, в Москве. Этот тип, что меня звал, клялся… что фигура и вообще, устроить меня там обещал. Он правду говорил или кадрил меня так?

— Н-ну…

— Ладно, поняла.

Василий торчал уже в самом небе, на макушке холма, ждал их. Витька сказал медленно:

— Фигура у тебя и правда, хорошая, я думаю.

— Ага, отмазался… Думает он.

— Наташ, чего ты придираешься? Могу и рассказать. Друг у меня, его девушка сейчас счастливый билетик вытащила, певица. Но то она одна, а сколько таких на остановках сидят над ящиками с апельсинами, а? В ватниках поверх пальто. И фигуры у них есть… Тут фигуры-то мало, понимаешь? Ты, когда сериалы смотришь, ты не только на главную героиню смотри, из пальца высосанную. Ты мелочи всякие увидь… Наташ, что знаю, расскажу, потом. А сейчас смотреть хочется, ладно?

— Смотри, если серьезно. У нас по сторонам никто просто так не смотрит, все делом заняты. На небо глядят только чтоб — дождь, не дождь. Ты бы у нас за дурачка был.

— А не дурачки что делают?

— Рыбу ловят. Ну и…

И рассердилась:

— Что пристал? Хотел смотреть, так смотри! Все бесплатно!

Они уже стояли на вершине, рядом с Васькой. Степь от маяка поднималась вверх, а потом катилась вниз пологой рыжей волной, такой просторной и длинной, что кружилась голова. Справа к морю ссыпались крошечные домики, расчерчивали у берега воду палки причалов с черными семечками лодок. И от поселка, под изножием холма, сперва выпирая желтым языком, а потом продолжаясь влево, влево, к самой круглой бухте с маяком над ней — длинной лентой пляж. Он утыкался в скалы и за ними шел дальше, в дымку у горизонта.

Витька припомнил, на другой стороне моря, у деда, лет уже двадцать назад, ходили вот так же: купаться в соседнюю бухту, за пять километров в Егоровку, к старой барже за ракушками… Бутылку воды с собой, и весь день, по желтому песка, оглохнув ухом, обращенным к прибою. На километры — никого, ни души. Только ветер.

На холме ветер был. Видно, он тут всегда — трепал сохлую полынь, протягивал пальцы сквозь торчащие травины, гладил лысины валунов.

— Ну, снимай, — распорядился Василий, — а мы пока на камне вот.

Снимать пока не было нужды. Внутри все размытое, тихое, налилось под самый краешек, кажется, дернешься резко и плеснет. Но захотелось послушаться Ваську.

Присел на корточки, выцеливая пенки прибоя сквозь круглые полынные веники. Ходил по траве, щелкая отдельно поселок, приближал черные причалы и лодки. Повернувшись туда, откуда шли, снял маяк и внутренность дворика с домишками по периметру и голыми деревцами у стен. Забрал Ваську из тихого разговора с сестрой и, гоняя по траве, — ставил, усаживал, снимал силуэт и лицо крупно на фоне далекого моря. Позвал и Наташу, но та отказалась, запахнув куртку, не встала с корявого, в рыжих лишаинах, валуна.

А солнце скатывалось на уровень глаз, а потом и ниже, целя напротив песчаного языка на самом краешке мыса под их ногами. И, наконец, Васька, следивший за солнцем, скомандовал:

— Все, спускаться надо, а то чего — зря шли?

Закрывая объектив, Витька припомнил правила Степана-напарника «закат не снимай, никогда! Миллион раз до тебя снимали!». Но так чиста была после ветра степь без тяжелой крови джунглей из его снов, так легко входил в грудь реденький, отстиранный в морской воде воздух, так серьезен Василий-проводник! Хорошая прогулка, чистая. Мальчишка такой замечательный. — Подарю снимки им. Пусть показывают пацанам и подружкам, что, вот, из самой Москвы фотограф, снял их закат.

Повесив на плечо камеру, смотрел на далекий прибой.

— Вася, а что это там сверкает?

— Волны там. Отмель.

В море за песчаной косой набухала белесая полоса, двигалась к берегу, набирая блеска. Размывалась в стороны, исчезала, а глаз, уставая от мягкости, торопился поймать следующую, пока она, усиливаясь, ярчает. И, не обманув, следующая светлая полоса ползла к берегу, ширилась, курчавила на гребне пенные ватки и кидала их на плоский песок.

Они пошли вниз, ловя шагами понижающуюся дорогу, которая тут была не езжена, с широкой полосой полыни между колеями. Ветерок холодил горячие лица.

Через полчаса спуска Витька удивился, тяжело дыша, сглатывая пересохшим ртом.

— Ну и дела. Я думал, быстренько дойдем!

— Далеко тут, — согласился Василий, — глаз равнять не по чему, лодок и домов нету.

Витька смотрел на далекие светлые полосы. Они равномерно набухали, катились, будто высасывая свет из воды, собирали его и потому росли, круглились, рокотали уже слышно и, донеся себя до мокрого песка, бросали разбиться, не жалея. Море меж ними сверкало, низкое солнце чуть красило воду, будто невидимые капли крови, падая в воду, распускались в ней.

— Что встали? — в голосе Наташи вдруг зазвенело, — быстрее вниз! Ну?

Вася резко обернулся. Упала к сапогу сорванная ветка полыни.

— Нат…

— Ой, помолчи, солнце садится! — и девушка почти побежала вниз, взмахивая руками, чтоб не упасть. Волосы, завитые ветром в пружины, подпрыгивали по серой спине курточки.

Через пять минут неуклюжих прыжков вслед Витька припал на подвернутую ногу, чертыхнулся. И вдруг медленно сказал:

— О, Господи…

Они почти спустились, обогнав солнце и поймав момент, когда то, еще не коснувшись воды, лило последний, самый густой красный свет по бурунам громадных волн. В полной неподвижности рифленого сверкающего моря, вдруг подымался круглый горб, длинный, тянул в обе стороны отмели мускулистые водяные руки и — рос. Горб вырастал вверх, закручивая неимоверную толщу взятой в себя воды, становился стеной и солнце вдруг просвечивало его насквозь, теряя там, внутри, свет, застревая лучами в пружине народившейся волны. Гребень, залепленный тугими кружевами пены, закручивался и, набирая скорость, опускал их все ниже, закрывая белым верчением спрятанное в волне солнце. И вот, грохнув, вода падала, разбиваясь сама об себя и уже по мокрому песку летели к ним клочья пены, скользя, как по льду.

Наташа спрыгнула с низкого обрывчика на мелкий песок, выворачиваясь из распахнутой куртки. Отшвырнула ее и помчалась в сторону, к черным небольшим скалам, зашорившим правый край пляжика. Витька дернулся было за ней, но остановился, схваченный натянутым краем куртки. Васька держал его крепко, провожая сестру тоскливыми глазами.

— …Обещала, дура. Обещала ведь! Эх! — отпустил куртку и сел на песок, прижав грязный кулак к глазам. — Стой уж. Сейчас сама вернется, — сказал и, зарывая ладонь в песок, стал прихватывать в горсть и сыпать тонкой струйкой, разглядывая.

— А-а…

— И фотик держи, — мальчик продолжал отстранённо смотреть на зыбкую полоску песка, что торопился вернуться из кулака на землю.

Витька послушно отколупнул с объектива крышку.

Нацелившись на огромные грохочущие валы, сразу всё забыл, о Наташе не думал. И стал снимать, как поднимается в глади вода, круглится полого и вдруг все быстрее, но все равно медленно, величаво, вырастает в стену, закрывая красное солнце. Уши глохли от рокота, багровый пятак слезился сквозь живое стекло, а вода пламенела — не ярким, но светлым, просторным светом, прозрачным насквозь. Краснота превращалась в червонное золото, подходя к самым глазам, так что он откидывал голову с камерой и, только оторвавшись от видоискателя, убеждался — не зальет, царя лишь в своих границах.