Дон Сегундо взял себя в руки, опасаясь обнаружить боровшиеся в нем противоречивые чувства: страх и любопытство. В словах Мандо он уловил скрытую угрозу. Он, пристально вглядываясь в обезображенное шрамом лицо молодого человека, старался проникнуть взглядом сквозь его темные очки и прочитать, что написано у него в глазах. Монтеро мучительно напрягал память, пытаясь припомнить, кто этот человек, так внезапно возникший на его пути и, несомненно, причастный к какой-то тайне. Он вышел из гостиной, не попрощавшись.

Поразмыслив немного в одиночестве, Мандо отправился на террасу. Легкий бриз донес до него аромат знакомых духов. Долли шла ему навстречу. Ярко светила луна, небо было усеяно звездами, казавшимися светлячками, приютившимися на огромном дереве где-то далеко у самого горизонта, на высоком холме. Долли молча приблизилась к нему, своей холодной рукой взяла его руку. В душе Мандо кипела злоба, он понимал, что ничего путного не получится и из разговора с Долли.

— Отец разозлился на тебя? — спросила она наконец.

— Мы никогда не сходились с ним во взглядах. — Он нарочно сделал упор на слове «никогда», хотя Долли, конечно, было это непонятно.

— Мандо! — вкрадчиво-нежным голосом заговорила она.

— Долли, может быть, с сегодняшнего вечера ты не захочешь больше меня видеть.

— Мандо, что произошло? — удивилась она.

— Я хочу повторить тебе то, что сказал твоему отцу: если бы он знал, кто я такой, то проклял бы либо меня, либо самого себя.

— А кто ты?

Мандо снял очки и тремя пальцами прикрыл шрам на левой щеке. При этом он внимательно наблюдал за Долли, которая тщетно пыталась воскресить в памяти прошлое и попытаться найти ключ к разгадке его тайны. Она подошла к нему вплотную и посмотрела прямо в глаза. Потом отняла пальцы, скрывавшие шрам, и продолжала разглядывать его лицо, которое она столько раз целовала, столько раз прижимала к своей груди в те счастливые минуты, которым, как она понимала, уже не суждено повториться. Она интуитивно почувствовала, что сейчас произойдет что-то непоправимое.

— Кто ты, Мандо Пларидель? — спросила она таким тоном, словно всегда опасалась обнаружить в нем самозванца.

— Известно, что все без исключения подвержено воздействию времени… И тем не менее я умудрился остаться самим собой. Я такой же, каким был прежде, разве что сделался старше, умнее и опытней, но об этом знаю лишь я один.

— Да кто же ты?

Мандо снова надел очки и обнял девушку за плечи.

— Ты забыла, совсем забыла своего маленького слугу, — на которого постоянно кричала, а то и поднимала руку, можно сказать, раба, который прислуживал тебе когда-то до войны. Забыла несчастного подростка, которого постоянно колотили и оскорбляли твои родители. Того самого, которого вы во имя верноподданнической любви и преданности Японии выдали японской контрразведке. Ну, теперь вспомнила?!

Долли замерла, словно пораженная громом.

— Андой! — вырвалось у нее, но это восклицание было похоже скорее на стон. Лицо ее исказил ужас.

— Да-да. Андой.

— И ты… Предатель! Обманщик! — Долли отпрянула, терзаемая стыдом и злобой… Подумать только: блистательный Мандо Пларидель оказался презренным слугой, Андоем. Это ему она дарила свою любовь. Просто уму непостижимо. Ну что ж, зловредная змея, сумевшая так ловко ее обмануть, поплатится за свое коварство!

— Будь ты проклят! — кричала Долли в истерике.

Мандо сделал было попытку приблизиться к ней, но прежней мягкой, податливой Долли не было и в помине.

— Вон отсюда! — подобно разъяренной львице, рычала она. — Я не хочу видеть тебя, даже твоей тени! Предатель! Раб!

Мандо ушел, не сказав больше ни слова. Ушел с гордо поднятой головой. Долли долго сидела на террасе, безутешно рыдая, убитая горем. Она не замечала, что луна скрылась за тучами и прохладный ночной ветер больно колол ее тело тысячью иголок.

Всю страну всколыхнули события на асьенде Монтеро. «Кампилан» в серии статей, снабженных фотографиями, подробно, описал бедственное положение крестьян, разоблачив несправедливость земельного законодательства. Сенатор Маливанаг потребовал от Конгресса немедленного исследования положения в сельском хозяйстве, в особенности в помещичьих владениях. Профсоюз Рубио организовал демонстрацию в поддержку требований крестьян, в которой приняло участие десять тысяч человек. Доктор Сабио со своими помощниками добивался освобождения Пастора и его товарищей.

Военная полиция, со своей стороны, предъявила арестованным обвинение в поджоге, в незаконном хранении оружия и в организации беспорядков. Она изо всех сил тщилась доказать, будто имеются неоспоримые свидетельства их виновности. Тем не менее на первом же заседании суд принял решение освободить под залог Пастора и его односельчан. Суд вынес также частное определение о незаконности их ареста, на основании которого они теперь имели право сами подать в суд на обидчиков. Капитану Пуготу было предъявлено обвинение в убийстве Манг Томаса и еще одного крестьянина.

Крестьяне решили не торопиться с похоронами Манг Томаса. Они ждали освобождения Пастора и других крестьян, чтобы воздать все полагающиеся почести своему товарищу. Тело его забальзамировали и поставили в гробу в помещении правления крестьянского союза. Вспоминали, как Манг Томас частенько говаривал при жизни: «Вот ведь подохни кто с голоду, так никто даже не заплатит за отпевание в церкви и приличного гроба не купит».

Теперь он лежал в дорогом гробу, завернутый в шелк, и у гроба день и ночь толпился народ, приходивший проститься с покойным. Ходили слухи, будто Мандо Пларидель взял на себя все расходы, связанные с похоронами Манг Томаса. Но крестьяне из окрестных деревень тоже не остались в стороне: они собирали пожертвования. Многим нечего было дать, кроме сушеной рыбы, риса или самодельного вина, но каждый готов был принять посильное участие в подготовке похорон.

Выражение лица Манг Томаса в гробу было спокойным, даже умиротворенным. У него был такой вид, словно он прилег после митинга отдохнуть да и заснул крепким сном. На нем была белая рубаха и белые штаны, а на ногах — черные носки. Крестьяне с восхищением смотрели на эти носки. Никто из сверстников Манг Томаса не помнил, чтобы он когда-нибудь носил при жизни носки. Носками ему всю жизнь служили грязь полей и пыль деревенских улиц.

У гроба стояли два венка: один от Пастора и Пури, другой от Мандо Плариделя. Вопреки похоронному ритуалу, музыки не было. Люди сидели группами, тесно прижавшись друг к другу, и вполголоса делились воспоминаниями о покойном, о том, что с ним было связано.

— Во всем мы сами виноваты, — сокрушенно говорил один из крестьян. — Если бы у нас была демократия, то мы решали бы все сами, большинством голосов. Теперь, конечно, некого винить.

— Во всем виноваты те, кто сидит наверху, — отвечал ему другой.

— Ну а кто их, по-твоему, наверх ставит? — не сдавался первый.

— Сами они туда прут. У них деньги.

— Правду говорят, кто ничему не учился, тот никогда ничего и не запомнит.

— А ты соберись с духом да попробуй стать таким же смелым, как Манг Томас или Пастор.

— Да от иных мертвых бывает больше проку, чем от некоторых живых.

Накануне похорон в баррио приехали Пастор с Пури. Пастора за день до того выпустили на свободу. Он переночевал в общежитии у дочки, а утром Мандо отправил их на своей машине домой. Мандо тоже хотел присутствовать на похоронах, но в тот день вынужден был отправиться на конференцию в Багио.

На похороны собралось довольно много народа. Проводить Манг Томаса в последний путь пришли не только крестьяне из асьенды и близлежащих баррио, но также из отдаленных мест и даже приехали из Манилы. Губернатор Добладо отдал распоряжение, чтобы ни полиция, ни гражданская охрана ни во что не вмешивались. Траурная процессия растянулась на целый километр. За гробом шли сенатор Маливанаг, Рубио с Даноем, Андрес, Пастор и Пури. Перед тем как процессия тронулась в путь, Даной долго стоял у гроба. Ни слезинки не скатилось по окаменевшему лицу, лишь крепко сжатые кулаки выдавали его состояние. Он приносил немую клятву своему старшему другу и учителю. Даной ни минуты не сомневался в том, что именно Пугот был инициатором, а может быть, и участником расправы над Манг Томасом. По выходе из тюрьмы Пастор рассказал ему об обстоятельствах загадочного исчезновения старика из камеры после того, как его, Пастора, подвергли так называемой обработке третьей степени в маленькой темной комнатушке.