Полицейские пытались вынудить Пастора признать, что ружья, «конфискованные» у него в доме, действительно принадлежали ему и что он является одним из организаторов пожара на асьенде Монтеро. Старый крестьянин был непреклонен и уговорам не поддавался. Верзила охранник вторым сильным ударом сбил Пастора с ног. Потом помог ему подняться на ноги и снова ударил. Избиение продолжалось с перерывами два часа. «Следователи» ушли, предоставив Пастора целиком и полностью в распоряжение охранника, который, как они надеялись, сумеет вырвать у него нужное им признание. Когда они вернулись, Пастор лежал, распростершись на полу без малейших признаков жизни.

Манг Томас не находил себе места от тревоги за товарища: что они сейчас делают с ним? Прошло уже, наверное, несколько часов, показавшихся ему целой вечностью. Вдруг дверь открылась, и порог камеры переступил Пастор в сопровождении того самого стражника, который его уводил. Пастор не мог передвигаться без посторонней помощи. Когда охранник отпустил его руку, Пастор обмяк и тяжело осел, едва не свалившись на спавших рядом. «Мы с тобой еще не кончили, смотри!» — пригрозил охранник.

Пастор сидел на полу с поникшей головой. Он не мог шевельнуть рукой. Манг Томас помог ему лечь и шепотом спросил, что у него болит. Пастор ответил, что все тело — одна сплошная болячка. Манг Томас осторожно ощупал его тело, опасаясь, как бы не было переломов. Манг Томас не мог удержаться от слез при виде страданий своего давнишнего друга. Начинало светать.

Из караульного помещения донесся пронзительный свисток, возвещавший начало дня. Было только шесть часов утра, но уже чувствовалась жара. Вскоре арестованные крестьяне сидели вдоль стен, плотно прижавшись друг к другу, и каждый думал о своем: о превратностях последних тревожных дней, о тяготах неволи, о том, что ожидает их в будущем. Всех одинаково мучили голод и жажда. Услыхав свисток, Пастор с трудом поднял отяжелевшие веки и поискал глазами Манг Томаса, но не нашел. «Наверное, попросился по нужде», — смекнул он. В это время в камеру вошел заступивший на дежурство сержант. Это был рослый деревенский парень с загорелым, обветренным лицом. Казалось, он только что сбросил с себя деревенскую одежду и надел полицейскую униформу.

— Построиться в шеренгу! — приказал сержант.

В руках у него был список арестованных. Он окинул выстроившихся в ряд заключенных строгим взглядом и прежде, чем начать перекличку, решил произнести короткую назидательную речь.

— Все вы теперь заключенные, — начал он. — Вас посадили сюда потому, что вы бунтуете против правительства. Но хоть вы и злоумышленники, здесь вас никто не будет обижать. Кормить вас положено два раза в сутки: в десять часов завтрак, в пять — обед. Ничего плохого вам здесь не сделают, если вы не будете упрямиться и врать. И жизни вашей ничто не грозит, если только вы не вздумаете улизнуть. Хочу сразу предупредить, что пуля вас все равно догонит. Это, конечно, вам и без того понятно.

Затем началась перекличка. Сержант, очевидно, не отличался особой грамотностью, потому что безбожно перевирал все фамилии. Дойдя до фамилии Пастора, он взглянул на него исподлобья и спросил:

— Так ты у них за вожака, что ли?

— Я — один из них, — ответил Пастор, едва держась на ногах.

— Я помню тебя еще со времен японцев, — заявил вдруг сержант.

— Наверное, я и тогда был с братьями филиппинцами.

Сержант не спеша подошел вплотную к Пастору. Все напряженно следили за его правой рукой, но она осталась неподвижной.

— Ах, так ты герой у нас, — ехидно проговорил он. — Уж не потому ли ты здесь? Может быть, пришел сюда за медалью?

Пастор в упор смотрел на него, но ничего не отвечал. Сержант продолжил перекличку. Наконец список был исчерпан, а Манг Томаса так и не выкликнули. Пастор подумал, что, вероятно, произошла ошибка, что лишь по странной случайности его друга не оказалось в списке. Сержант тем временем вышел из камеры.

Как только за ним затворилась дверь, все обступили Пастора. Оказывается, не один Манг Томас, многие видели, когда его уводили на допрос. Они выражали горячее участие, разглядывая распухшее лицо Пастора в кроваво-синих подтеках. Пастор беспокоился, что у него сломано ребро, — так нестерпимо болела грудь. С подобным зверством крестьяне сталкивались только во времена японской оккупации, когда многие из них настрадались от ненавистных калибапи[74]. Но особенно беспокоило всех исчезновение Манг Томаса. Никто не заметил, чтобы он выходил из камеры. И вместе с тем у всех на уме вертелась одна и та же мысль: «Старик наверняка теперь там, на допросе».

Около десяти часов двое солдат принесли в камеру котел с рисом, приправленным маленькими кусочками сушеной рыбы, и бидон с горячим имбирным напитком. За три дня заключения это была первая «настоящая» еда.

Вернувшись в кабинет, Мандо вызвал репортера Имана и поручил ему собрать сведения, касающиеся событий на асьенде Монтеро. Он рассказал ему все, что стало известно. Иману предстояло немедленно отправиться на место событий. С ним должен был поехать также фотограф.

Доктор Сабио, устроив Пури в общежитии, встретился с преподавателями юридического факультета Университета Свободы и поручил им составить документы, необходимые для освобождения крестьян. Нужно было доказать незаконность ареста Пастора и других крестьян.

Вечером опять собрались вместе Мандо, Магат, доктор Сабио и Даной. Позже пришли Андрес и Рубио. Все сходились во мнении, что происшествие на асьенде — не простая случайность, что это — начало крупной кампании, предпринятой властями с целью разгрома рабочих и крестьянских союзов. После горячих споров с Даноем, который утверждал, что положение рабочих значительно лучше, что крестьяне не могут вести борьбу с помещиком в рамках закона, потому что помещик опирается на бесконтрольный произвол и даже использует открытый террор в борьбе с крестьянами, Мандо подвел итог, особо подчеркнув,) что дело не в разнице положения, а в острой необходимости держаться всем вместе. «Залог победы — в единстве!» — многократно повторил он.

Доктор Сабио снова вернул всех к делу, ради которого они собрались.

— Даной, ты уверен, — спросил он, — что те тряпки и банки из-под керосина тебе не принадлежат?

— А вы сомневаетесь, доктор?

— Нет, я не сомневаюсь, но хотел получить подтверждение от тебя самого, — спокойно ответил профессор.

— Это так же верно, как верно то, что Тата Пастор никогда в глаза не видал те ружья, которые нашли у него в доме, — начал Даной. — А что касается бумаг, взятых у Манг Томаса, то вполне может статься, что их подменили, что это никакой не Устав нашего союза.

— Наши товарищи уже два дня находятся под арестом в казармах военной полиции, — напомнил доктор Сабио. — Нужно думать, как их оттуда вызволить.

— Даже во времена японцев капитан Пугот не допускал такого самоуправства: побаивался партизан. Теперь же бывшие партизаны обязаны подчиняться законам, а бывшие коллаборационисты опять командуют нами… — подхватил Магат.

— Мы обязаны быть исключительно бдительными и не спустим им с рук подобных беззаконий, — заявил Мандо. — Ведь никто же не отменял Habeas Corpus Act!

— Пока эта сволочь Пугот на свободе, я не успокоюсь! — стукнул Даной кулаком по столу.

Мандо спросил у доктора Сабио о самочувствии Пури. Тот ответил, что чувствует она себя все еще неважно, но тем не менее следует отправить ее домой, потому что она очень тревожится за отца.

— Вовсе нечего ей там делать, — отозвался Даной. — Здесь она в безопасности, а там это зверье может сделать с ней все, что угодно. Слава богу, что ей удалось сбежать от них.

— Да, там она, конечно, не будет сидеть, сложа руки, у нее пылкое сердечко, и ее не страшат никакие опасности, — подтвердил доктор Сабио.