Мандо тоже постоянно находился в приподнятом настроении, в присутствии Долли казался необычайно оживленным. Теперь они почти все время проводили вместе. Отвергнув приглашение Пьера, она отправилась в Канн с Мандо. Там в уютном отдельном коттедже они провели целых две недели, хотя приехали всего на несколько дней. Не возвращаясь в прошлое, не думая о будущем, они всецело посвятили себя настоящему и тщательно отгораживались от всего, что могло нарушить радость их самозабвенного наслаждения.

Долли сделалась неотъемлемой частью его существования в Париже, и Мандо боялся думать о том, что будет, когда она уедет в Манилу. Не хотелось думать и о том, что она принадлежит к другому, враждебному ему классу. Мандо гнал прочь преследовавшие его мысли. Вскоре из США прибыл его агент Майк. Они совещались с ним почти весь день о том, как переправить бриллианты в Америку: ведь если воспользоваться законным путем, пришлось бы израсходовать все капиталы Мандо на уплату ввозной пошлины в США.

— Предоставь это мне, я постараюсь все устроить наилучшим образом, — пообещал наконец Майк.

— А именно?

Майк, как великую государственную тайну, сообщил ему на ухо всего лишь фамилию члена делегации одной из банановых республик в Организации Объединенных Наций.

— Мы пригласим его, а я знаю способ, который действует безотказно, — похвастался Майк. — Деньги, вино и женщины открывают нам возможность, воспользоваться правом дипломатической неприкосновенности его багажа.

Мандо знал, что подобным же образом наживались и некоторые филиппинские дипломаты, в том числе и послы.

По временам Мандо испытывал отвращение ко всем этим торговым операциям и сделкам, в которые он был втянут волею обстоятельств. И только сознание того, что это делается во имя многих людей там, на Филиппинах, помогало преодолевать это неприятное ощущение.

На следующий день Мандо устроил банкет в честь латиноамериканского дипломата, полковника Моски. На банкете не было ни Долли, ни Элен. Зато гостей развлекали три молоденькие танцовщицы стриптиза из «Карусели», с распорядителем которого близко сошелся Мандо. Расстались они друзьями. Полковника на такси отправили в прекрасном расположении духа вместе с понравившейся ему девицей. «Свою» Мандо отвез домой, щедро вознаградив, чем та была немало удивлена, потому что столь нетребовательные клиенты ей попадались не часто.

На следующий день все трое встретились вновь за обедом. Моска сулил Мандо золотые горы и бурно выражал восторг по поводу отличного вечера.

Экспансивный полковник бил себя в грудь:

— Приказывай мне, я твой друг, теперь мой черед служить тебе. Филиппинец и латиноамериканец — родственные души, — разглагольствовал дипломат. — У них один характер, один темперамент. Оба они — сыновья матери-Испании…

— Вот только в одном мы не схожи. У нас нет пристрастия к революциям, а вы, чуть что не так, сразу же восстаете против своего правительства, — продолжил его мысль Мандо.

— А за чем же у вас дело стало, амиго мио? — весело откликнулся полковник и тут же перевел разговор на другую тему. — Ну, довольно о политике. Уверен, что вчерашний ужин влетел вам в копеечку, но зато какие девочки! С такими я готов гулять всю ночь напролет!

— Ваша — гвоздь программы в «Карусели», — не без гордости сообщил ему Мандо.

— Ну, гвоздь-то она, положим, не только в «Карусели», но и в постели. Я в этом вполне убедился. — Полковник загоготал, довольный своим каламбуром. — А как ваши? — спросил он, в свою очередь.

— Тело у нее великолепное, как у гойевской махи. Если бы она попалась на глаза какому-нибудь охотнику за талантами из Голливуда, из нее наверняка вышла бы звезда первой величины, — откликнулся американец.

Полковник с удовлетворением покрутил ус.

— Да, французы заслуживают того, чтобы перед ними снять шляпу. Они, безусловно, знают толк в трех вещах: вине, духах и женщинах. Но вы должны обязательно побывать у нас. Наши девушки тоже хороши. Горячи, как тамалес[63], хотя, может быть, и проигрывают в сравнении с парижанками, они как рисовая водка рядом с шампанским. — И он опять довольно хохотнул.

— Наши американские девицы тоже хоть куда, одни бедра чего стоят, — как истый техасец, расхвастался Майк.

— Ну уж нет. Американки холодны, словно индейка из холодильника. Правда, у них есть одно достоинство: они весьма постоянны в своих привязанностях, всегда пьют пепси и читают комиксы. У меня есть одна такая в Вашингтоне, — разоткровенничался полковник.

Его «проницательность» вызвала смех у Мандо и даже у Майка.

— Ну а ты нам все-таки скажешь, что за цыпленочек достался вчера тебе? — не отставал любопытный латиноамериканец.

— С виду она действительно походила на цыпленка, а оказалась настоящей курицей. Поэтому у меня испортилось настроение, и я отвез ее домой.

— Жаль, что ты не отправил ее ко мне, — с сожалением протянул полковник, — а то бы я, как говорится, одним выстрелом подстрелил двух куропаточек.

— Еще не все потеряно. Вот номер ее телефона. — Мандо написал номер на салфетке и передал через стол полковнику.

В последующие несколько дней Мандо привел в порядок все свои дела и был готов вылететь в Нью-Йорк в любую минуту. Вместе с Майком они проводили полковника Моску на вокзал и посадили в поезд, следовавший до Шербура, откуда он должен был отправиться теплоходом в США. На прощание Мандо подарил ему золотые швейцарские часы.

— Пусть этот маленький сувенир напоминает вам о нас. Мы будем встречать вас в нью-йоркском порту. Фелис бьяхе[64].

Выходя из-под сводов вокзала, Мандо поигрывал в кармане маленьким ключиком. Накануне они с Долли устроили прощальный ужин, весь день и весь вечер провели вместе. По привычному маршруту объехали несколько полюбившихся им ресторанов, а затем уединились в номере Мандо.

Нежные объятия и страстные поцелуи Долли и Мандо в тот долгий парижский вечер оставили их все-таки чужими. Что, в сущности, узнала о нем Долли? Ей так и не удалось проникнуть под маску туриста, в некотором роде космополита Мандо Плариделя, какими выглядят многие ему подобные путешественники вдали от родины. А что мог сказать Мандо о Долли? Ему тоже не удалось узнать, какая она, настоящая Долорес Монтеро, хотя она щедро дарила ему свое тело и свою красоту. Он так и не понял, действительно ли она полюбила его или только развлекалась. А может быть, ей просто сделалось тоскливо в Париже, который так и остался для них чужим. А что он сам испытывал к Долли? Трудно сказать. Несмотря на самые нежные чувства, обуревавшие его при виде Долли, мысль о мести никогда не покидала его: И может быть, только ради этого ему хотелось пленить Долли еще больше, заставить полюбить себя еще крепче, чтобы потом… потом… но что было бы потом, он не знал.

Лежа с Долли на широкой кровати в своем номере, он тщетно пытался найти ответы на все эти вопросы. Долли тоже хотелось знать, не последний ли в ее жизни мужчина этот Мандо? Не то ли «самое-самое», о чем так долго мечталось?

Это был их последний шанс, их последний вечер в Париже. Мандо крепко обнял девушку. Сквозь тонкую комбинацию просвечивало смуглое тело, четко обозначились маленькие упругие груди, они будто два упитанных близнеца выглядывали в вырез сорочки. Ее обнаженные бедра как бы сами собой приникли к его бедру. В этот миг Долли казалась ему верхом совершенства, какой-то античной скульптурой.

— Ты не хочешь выпить, Дол? — спросил он, лаская ее грудь.

— Нет, пить я не хочу, я хочу тебя, дарлинг[65]. — С затуманенным негой взором она обеими руками ласково обхватила руку. Мандо и припала к ней губами. Она осыпала поцелуями его руку, потом грудь и плечи, пока ее губы не достигли его губ. Уста их сомкнулись в долгом поцелуе.