«Тем лучше», — подумал Мандо.

Старик смазал рану одному ему известным снадобьем и наложил новую повязку. Затем они снова сели, и Мандо продолжил свой рассказ. В заключение он вытащил сундучок.

— Вот, дядюшка, богатства Симоуна.

Тата Матьяс раскрыл рот от изумления.

— Наконец-то! — вскричал он и крепко обнял Мандо.

Старик неотрывно следил за руками Мандо, пока тот развязывал веревку и снимал крышку. Возглас удивления вырвался из его уст; Мандо и тот оцепенел от восторга, хотя видел сокровища уже второй раз. Старик, казалось, так и не мог поверить, что все это свершается наяву.

Мандо медленно расстелил циновку и выложил на нее драгоценности из первой ячейки. Тата Матьяс взял в руин несколько украшений и стал внимательно разглядывать, повторяя при этом слова Симоуна:

— Здесь у меня, как в сумке лекаря, жизнь и смерть, яд и противоядие; этой горсткой камней я могу утопить в море слез всех обитателей Филиппин!

— А можно так употребить эти богатства, что они облегчат их участь, — возразил Мандо.

— Правильно, — согласился Тата Матьяс. — Именно на это и стоит их потратить. Самое важное — та цель, которой эти богатства могут послужить…

Тата Матьяс взял в руки изумительное колье, подобного которому ему не приходилось видеть за свою долгую жизнь. Оно было в форме полумесяца, каждое звено его состояло из фигурок божков, нанизанных на золотую цепочку, фигурки отливали зеленовато-голубым цветом. Посредине была укреплена вырезанная из большого драгоценного камня голова грифа, заключенная в рамку в форме распростертых крыльев из яшмы.

— Сколько же это теперь может стоить? — поинтересовался Мандо.

— Этого никто не знает. Наверное, даже во времена Симоуна никто не мог определить его настоящую стоимость. Небось только правительства самых богатых стран в состоянии приобрести такую дорогую вещь для музея.

Глаза у Мандо расширились.

— Взгляни на эти серьги. Какая красота!

Старик взял обе серьги и стал пристально их разглядывать.

Потом он вынул массивное золотое кольцо с печаткой и примерил его на указательный и средний пальцы.

— Видно, его носил какой-нибудь гигант, — предположил Тата Матьяс. — Может быть, оно принадлежало когда-то диктатору Сулле[34], и он скреплял им смертные приговоры своим бесчисленным жертвам.

Мандо зачерпнул пригоршню драгоценных камней и рассыпал их по циновке. И сразу засверкали мириады звезд, словно торопясь излить свой яркий блеск, так долго таившийся на дне океана. Бриллианты, изумруды из Перу, рубины из Индии, сапфиры с Цейлона, бирюза из Персии, жемчуга всевозможной формы и разных оттенков из дальневосточных морей…

— Эти бриллианты и все эти камни, — продолжал Тата Матьяс, — прежде служили подарками королеве и украшали святую деву во время религиозных процессий.

— Вот досмотрите, — Мандо подбросил на ладони три бриллианта, небольших, но очень изящных и тщательно обработанных.

— Это за них, вероятно, Бирей предлагал Симоуну в Индии двенадцать тысяч фунтов стерлингов, — вслух рассуждал Тата Матьяс. — Теперь они, наверное, стоят все сто тысяч песо.

Мандо отобрал два великолепных бриллианта, похожих на вишни, и показал старику. Тот пришел в неописуемый восторг.

— Да это черные алмазы! — воскликнул старик. — Какие большие, какие крепкие! Им нету равных, они стоят бешеных денег.

Потом, порывшись в камнях, Тата Матьяс отыскал розовый бриллиант и другой, с золотисто-зеленоватым отливом, больше похожий на изумруд.

— А за этого жука богатый китаец Кирога предлагал ему шесть тысяч песо. По Симоун не согласился, потому что посчитал цену слишком низкой. Китаец хотел подарить его одной белой женщине — полуиспанке-полуаигличанке, которая, как говорили, была подругой самого начальника полиции, капитан-генерала.

Внезапно в груде драгоценностей внимание Тата Матьяса привлек изумительный золотой медальон тонкой работы. Он был усыпан бриллиантами и изумрудами. На одной его стороне была выгравирована рыбачья лодка апостола Петра, в которой, по преданию, он возил Иисуса.

— Вот этот медальон принадлежал Марии-Кларе, — сказал Тата Матьяс, помедлив немного. — Его подарил ей капитан Тьяго, ее отец, во время какого-то праздника в Сан-Диего. Однако Мария-Клара в тот же день отдала его прокаженному нищему, но тому он не пригодился: больной нуждался в еде и лекарствах. Он даже не мог его продать, потому что все, к чему прикасался прокаженный, внушало окружающим отвращение и ужас, — рассказывал старик.

— Да-да, я помню, — подхватил Мандо. — А прокаженный подарил его Басилио за то, что тот лечил его, а молодой врач, в свою очередь, подарил его своей невесте Хули, дочери Кабисанга Талеса[35].

Мандо еще раз осмотрел медальон с обеих сторон, заметив при этом, что золото немного потемнело.

— Да, это тот самый медальон. Однажды Симоун пришел в дом к Талесу просить, чтобы тот продал ему медальон за любую цену; он даже предлагал взамен всевозможные драгоценности. Но Талес отказался наотрез. Однако потом оставил его в обмен на пистолет, который похитил в ту ночь у ювелира. Он решил стать разбойником после того, как священник отобрал у него землю.

И Мандо и Тата Матьяс согласились, что медальон — для истории самая дорогая вещь среди всех сокровищ Симоуна. Не с нее, конечно, пошло богатство Симоуна, он даже и не ведал, как попал медальон к капитану Тьяго, но он упомянут в двух романах Рисаля и сменил столько хозяев… Мандо положил медальон на место и хотел было взять еще что-нибудь из украшений, но Тата Матьяс остановил его.

— Хватит, закрой ящик. — Потом, секунду подумав, спросил у Мандо: — Что делать со всем этим богатством?

— Отец, — проговорил Мандо, — я пришел как раз затем, чтобы спросить об этом вас. Богатство это не мое.

— Я уже говорил тебе, что цель, во имя которой тратятся богатства, гораздо важнее самого богатства. Судьбе было угодно, Мандо, чтобы оно попало в твои руки. Оно вроде бы твое и в то же время не твое. Поэтому ты должен распорядиться им с умом, совсем не так, как Симоун, которого оно довело до гибели. Помнишь, что сказал падре Флорентино? — И тоном, которым обычно читают молитвы, старик торжественно произнес:

— «Когда ты понадобишься людям для святой цели, господь сумеет извлечь тебя из бездны вод… А до той поры ты не будешь чинить зла, не будешь сеять неправду и разжигать алчность!..»

Вот ты, Мандо, и есть избранник божий.

— Я готов, — серьезно ответил Мандо. — Поэтому я и говорю, что богатство это не мое, и я не стану использовать его для собственного блага.

— И Карьо и Мартина погубила жадность, — напомнил Тата Матьяс. — Ты один уцелел, ибо совесть твоя чиста и свята цель твоя. В этом воля божья.

Мандо провел в хижине Тата Матьяса несколько дней, пока зажила его рана. Силы молодого организма восстанавливались быстро. Однако, как и предсказывал старик, на щеке у него остался безобразный шрам. Он напоминал багровую ленту, протянувшуюся вдоль левой щеки от самого глаза к подбородку.

— Я и сам-то с трудом себя узнаю, — говорил Мандо, стоя перед старым зеркальцем, висевшим в хижине.

Тата Матьяс в утешение похлопал его по плечу.

— В глазах многих, — сказал старик, — этот шрам безобразит твое лицо. На самом же деле, он как медаль за храбрость, которая стоит больше, чем несколько вот таких медальонов Марии-Клары.

В последний месяц среди жителей Манилы циркулировало множество самых противоречивых слухов. Одни сеяли панику, другие — порождали страх и тревогу, но преобладали все-таки слухи, вселявшие энтузиазм в сердца филиппинцев.

Близился к концу январь тысяча девятьсот сорок пятого года.