Наступило рождество тысяча девятьсот сорок четвертого года. Но Манила, обычно шумная и веселая в это время, выглядела совсем не празднично, она казалась пустынной, осиротевшей и мрачной.

Днем на улицах почти не появлялись прохожие. Вечером и подавно. В городе было введено затемнение. Лишь изредка проезжал автомобиль, да японский патруль совершал регулярный обход. Витрины магазинов выглядели тускло, торговать было нечем. Большие магазины уже давно были закрыты. Рестораны и бары на Санта-Крус и Эскольте обслуживали только японцев. В городе возникло несколько черных рынков. Они мало чем отличались от довоенных толкучек, беспорядочная торговля шла прямо на улице с рук. Иногда, правда, торговец раскладывал свой товар на земле. Здесь продавалось бее, в том числе и съестное. Товар был, как правило, «немного подержанный». Зато никаких правил или ограничений не существовало, сторговались — и деньги на бочку.

Сюда несли все: примусы, мясорубки, сломанные часы, радиодетали, стоптанную обувь, заштопанные на коленях и сзади штаны, старые женские платья, грязные мешки, ржавые ножницы, бывшие в употреблении зубные щетки, разбитые зеркала, сломанные, вышедшие из употребления зонтики, изображения каких-то святых, бюсты Рисаля, отслужившие свой век авторучки, книги по юриспруденции и медицине без обложек и тысячи прочих вещей, которых было столько же, сколько и торговцев. Вещь, которая осточертела владельцу или отслужила свой век, немедленно перепродавалась на черном рынке. И праздному покупателю ничего не оставалось, как открывать рот, когда с него требовали вдвое дороже того, что стоили эти вещи до войны.

«Никаких скидок! — орал обычно продавец во всю глотку, мотая головой. — Такого вам нигде не найти».

Может быть, Манила и казалась опустевшей только потому, что большинство ее населения устремлялось на толкучку.

Часть такого импровизированного рынка неизменно занимали зеленщики и торговцы фруктами. Грудами лежали молодые побеги съедобных трав и корнеплодов, не было недостатка и в таких редких овощах, как бобы батау или баклажаны. Однако пучок съедобной травы или горсть бобов стоили без малого десять песо. Свежая папайя — от пятидесяти до семидесяти пяти песо за килограмм. Один хороший банан оценивался в три песо, а часто случалось, что и за такую цену ничего нельзя было купить.

Кокосовый орех даже не продавался целиком. Его раскалывали и продавали кусочками по десять песо. Небольшой ломтик кастаньога стоил уже двадцать песо.

По соседству с зеленщиками обычно размещались торговцы вареной кассавой, печеными бананами, бинатогом[25], пирожками из кассавы. Тут же можно было купить устриц, запеченных в остром соусе, козлиное мясо, собачатину. За этими двумя блюдами специально приходили любители.

Головы козлов и собак были выставлены на широких металлических тарелках. Их продавцы выкрикивали!

«А вот тушеная козлятина! Вот отлично приготовленная собачатина! По новому рецепту, со специями! Подходи, отведай! Все без обмана. Вот козлиная голова! Вот собачья!»

Вокруг продавцов этих мясных деликатесов всегда толпился народ, но немногим было по карману выложить двадцать песо за кусок козлятины.

— А уж ты пожалел собачатины, — говорил один из покупателей своему знакомому, на которого не действовали никакие уговоры и нытье.

— Ты только погляди, — орал на него продавец. — С виду ведь это же настоящий жареный поросенок!

Много было людей возле соблазнительных лакомств, но еще больше голодных мух.

Само собой разумеется, что на толкучке было бы бесполезно искать рис, говядину, птицу или свежую рыбу. Эти продукты предназначались исключительно японцам и некоторым из филиппинцев, жившим их милостью. На черном рынке один мешок риса стоил двадцать тысяч песо. Но семей, способных наскрести такую сумму хотя бы «микки маусами»[26], было слишком мало.

Торговцы «лекарствами от всех недугов» тоже облюбовали себе на толкучке постоянное место. Всевозможные снадобья были разлиты по бутылочкам, насыпаны в банки или просто завернуты в чистую бумагу. Любой жаждущий исцеления мог тщательно ознакомиться с содержимым бутылки и банок и даже попробовать на вкус. Здесь предлагали лекарства для приема внутрь, для наружного употребления, для компрессов и для полосканий. Послушать этих продавцов, так не существовало такой болезни, которую они не могли бы излечить, начиная от головной или зубной боли, колотья в груди, и кончая угрями, нарывами и даже холерой, дизентерией, малярией и чумой.

Эти чудесные снадобья продавали не старые бабки и не бородатые знахари, а молодые люди с хорошо подвешенным языком и ловкими руками, уверявшие, что они выучились в Индии и Аравии искусству врачевания и гадания по руке.

Однако на черном рынке можно было купить и настоящие лекарства, как правило, с клеймом «Сделано в США», сохранившиеся еще с довоенных времен либо недавно завезенные в страну. На американских подводных лодках доставлялось множество различных медикаментов, но медикаменты эти, видно, не всегда доходили до тех, кому предназначались, а неисповедимыми путями попадали на черный рынок. Торговля заморскими лекарствами велась из-под полы, продавец с покупателем разговаривали вполголоса, а то и шепотом, словно речь шла о продаже оружия.

Обладателям этого драгоценного товара приходилось соблюдать строгую конспирацию, потому что черный рынок буквально кишел сыщиками. Ходили слухи, что среди приторговывающих лекарствами было немало врачей и почтенных чиновников. Спекуляция контрабандными медикаментами приносила баснословные барыши, поскольку в то голодное, страшное время больных было великое множество. И, конечно, находились люди, спешившие этим воспользоваться.

С другой стороны, трудности военного времени закалили филиппинца духовно и физически, сделали его изворотливым и предприимчивым. Фантазия, дух первооткрывательства и усердие филиппинцев поистине не имели границ. Из старых автомобильных покрышек мастерили обувь. Из кокосовых орехов производили заменитель бензина. Изобретали массу всевозможных рецептов и умудрялись выпекать вкуснейшее печенье из кассавы[27] и даже изготовлять сигареты без мундштуков.

В эти годы стена, разделявшая перед войной людей на классы или касты в зависимости от их общественного положения, рухнула. Перед лицом всеобщих лишений и опасностей благородные аристократы были вынуждены спуститься на грешную землю и вступить в общение с самыми обыкновенными людьми. Теперь никто не принимал во внимание прошлое положение, ценились люди с ловкими руками и крепкими нервами, которые не стеснялись грабить, присваивая себе львиную долю награбленного.

Теперь в базарной толпе можно было встретить и всегдашних бедняков, и бывших богачей, одинаково поглощенных поисками хлеба насущного.

— Это и есть истинная демократия, — заметил как-то саркастически, один наблюдатель.

Рассказывали, что однажды член довоенного кабинета не смог купить свежей папайи, потому что у него не хватило денег. А один судья оказался не в состоянии заплатить за пачку самодельных сигарет. Но самое интересное заключалось в том, что продавал сигареты его бывший шофер — теперь он открыл небольшую мастерскую по изготовлению сигарет.

— Бог тебе судья, Рубио, — сказал ему тогда служитель Фемиды. Поэтому завсегдатаи толкучек и запомнили имя этого человека.

В то время как подлые коллаборационисты разъезжали по городу на автомобилях, «таинственным» образом разбогатевшие нувориши, надутые и важные, восседали в роскошных экипажах, запряженных сытыми лошадьми. Прохожие провожали их хмурыми взглядами и крепкой бранью. Их самодовольный вид привлекал внимание японских солдат, которые давно уже утратили гордый и неприступный вид, с каким они впервые вступили в Манилу накануне нового, тысяча девятьсот сорок второго года. Теперь они понуро брели по улице, грязные и небритые.