Но встречались и предатели, действительно сотрудничавшие с японцами и перекрасившиеся в партизан только для того, чтобы спасти свою шкуру.

В отряде, о котором шла речь, таких перекрашенных партизан было великое множество. И не удивительно, что в штабе отряда при желании было совсем нетрудно получить удостоверение, свидетельствовавшее об активном участии его владельца в борьбе против японцев. Стоило дружку Монтеро пошептаться с командиром отряда, и дон Сегундо стал обладателем соответствующего удостоверения. Из штаба он вышел уже не таясь, его провожал сам командир отряда, величая запросто «Монти». Если верить удостоверению, спрятанному в кармане гимнастерки, дон Сегундо — не кто иной, как подполковник, сражавшийся против японцев.

Для придания акту «посвящения» Монтеро в офицеры надлежащей торжественности было решено устроить в доме новоявленного подполковника пирушку, на которую пожаловал командир партизанского отряда с группой американских офицеров. И если даже у последних были какие-то сомнения относительно лояльности Монтеро, то они рассеялись при виде двух красавиц, приветствовавших их в доме гостеприимного хозяина, — Долли и Лилибет. Долли была во всем красном, что еще больше подчеркивало ее яркую красоту, Лилибет же носила траур, который тоже был ей весьма к лицу. Не так давно она получила известие о том, что ее муж, американский летчик, погиб в боях на Батаане. Американцы же с присущим их характеру стремлением не упоминать о печальном прошлом, довольствовались приятным настоящим. Вскоре и те и другие нашли общий язык, и установилось полное взаимопонимание.

По случаю радостного события Монтеро извлек из погребов бережно сохраняемое им довоенное вино. И так как сытых гостей обуревала нестерпимая жажда, оно было принято с бурным восторгом. Захмелевший Монтеро похвастался гостям радиоприемником, который он якобы прятал от японцев в тайнике, чтоб каждый вечер слушать сводки военных действий, тщательно скрывавшиеся от мирного населения.

— Я-то был в курсе всех событий, начиная с вторжения и до конца войны, — вовсю распинался Монтеро. — Я никогда не принадлежал к числу тех легковерных болванов, которые считали, что американцы уже не вернутся на Филиппины, по крайней мере, в ближайшие сто лет. Как будто кто-нибудь может победить Америку!

Болтая, дон Сегундо не забывал, однако, подливать вино и виски в бокалы американцев. А его приятель, в свою очередь, не жалея слов, живописал, как он сам и его богатый друг помогали партизанам. Помогали, конечно, тайно, об этом не знала ни одна душа, а иногда и те, кому они помогали, по его словам, деньгами, продовольствием, медикаментами, одеждой. При этом, как понимают уважаемые гости, ни о каких расписках не могло быть и речи: всякая бумажка — это улика, способная погубить не только тебя, но и весь партизанский отряд. По тем временам левой руке лучше было не знать, что делает правая. Люди боялись даже собственной тени. У японцев повсюду были глаза и уши.

«Безыскусный» рассказ Монтеро и его приятеля командир партизанского отряда приукрасил как мог, не забыв упомянуть и о собственных муках во время оккупация, начиная с тяжелых боев на Батаане и кончая концлагерем в Капасе. Причем сотрудничество с японцами преподносилось либо как саботаж против них, либо как разведывательные операции в пользу партизан и американцев.

— У нас повсюду были свои люди и ангелы-хранители. — При слове «ангелы» он выразительно посмотрел на Монтеро и его приятеля. — Теперь ты можешь больше не прятать удостоверение, Монти.

Монтеро с улыбкой проследовал в свою комнату и нарочито долго оставался там. К гостям он вернулся с только что полученным удостоверением, тщательно завернутым в несколько слоев целлофана.

— Наконец-то можно достать из тайника, — с гордостью произнес он, протягивая удостоверение американцам.

— Вот знак настоящего партизана, — проговорил по-английски командир партизанского отряда.

Кинув беглый взгляд на удостоверение, один из американцев подтвердил:

— This was a passport to Hell when the Japs werearound, wasn’t it?[37]

— Bet your life. But we’ve got to take the risk[38], — живо откликнулся «партизан». Он принялся многословно объяснять американцам, что не все товарищи по «подполью» знали друг друга. Тем более что существовало много групп, действовавших самостоятельно. Но удостоверения, выданные штабами разных групп, взаимно уважались, и обладателям таковых не чинилось никаких препятствий. Разумеется, от американцев утаили, что удостоверение дону Сегундо было выдано неделю спустя после освобождения Манилы. Монтеро живо изобразил, как японцы соблазняли, запугивали и, наконец, силой заставляли его сотрудничать с ними. Не раз проявляемое им упрямство ставило под угрозу жизнь его близких.

— Но я все же сумел обвести их вокруг пальца. Японцы — неисправимые дураки, — хвастливо закончил свой рассказ дон Сегундо.

Метаморфоза дона Сегундо Монтеров превратившегося из трусливого, пособника японцев в фанатичного приспешника американцев, произошла быстрее, нежели этого можно было ожидать. Теперь он всячески стремился доказать, что его верность Соединенным Штатам стоила, гораздо больше, чем вся героическая борьба ЮСАФФЕ в тылу врага, поскольку формально он никогда не сдавался в плен японцам.

— Что же было с дамами? — поинтересовался один пожилой американец. — Неужели удалось избежать их посягательств?

Взгляды всех присутствующих обратились к Долли и Лилибет.

— Мы всегда оставляли их в дураках, — быстро отреагировала Лилибет.

— Я преклоняюсь перед вами. — Американец с чувством поцеловал руку молодой женщине.

В непринужденной беседе не было темы, которой походя не коснулись бы собеседники. Американцы, естественно, восхваляли героизм дона Сегундо Монтеро и других подобных ему «патриотов». А Монтеро и его друзья, стараясь не остаться в долгу, всячески превозносили заслуги потомков дядюшки Сэма перед Филиппинами и всем остальным человечеством.

Два молодых офицера-американца, капитан и лейтенант, пали жертвами обаяния Долли и Лилибет. Девушки оставались подругами или, по крайней мере, сохраняли видимость дружбы, несмотря на соперничество, разгоревшееся между ними из-за полковника Мото. К сегодняшнему вечеру они готовились особенно тщательно. Печальные события недавнего прошлого нисколько не отразились на их внешности. Обе выглядели свежими и привлекательными, несмотря на то что Лилибет уже успела родить, — правда, ее ребенок умер при родах, — а Долли — поносить в себе плод греха, от которого не преминула избавиться. Воинам же, только что покинувшим поле боя, они представлялись сущими богинями красоты. Лейтенант Уайт воспылал любовью к Долли, едва переступив порог дома Монтеро. Сердцу же капитана Грина в настоящий момент не было никого милее Лилибет. Оба американца быстро захмелели, хотя пили не больше остальных.

До того как отправиться добровольцем в армию, Уайт работая электриком на заводе в Чикаго. Ему уже минуло двадцать три года, а он все еще оставался холостяком. Это был высокий голубоглазый блондин с неизменно широкой улыбкой на устах, обладавший, по понятиям Долли, весьма привлекательной внешностью. Его манера держаться и говорить свидетельствовала о том, что он городской житель. Уайт за весь вечер не отошел от нее ни на шаг и покорил ее окончательно. Чутье женщины подсказало Долли, что в настоящий момент у него нет каких-либо серьезных сердечных привязанностей.

Капитан Грин был кадровый военный. Из своих тридцати четырех лет двенадцать он прослужил в американской армии, причем последние три года — в военно-воздушных войсках. Крепкий здоровяк с жидкими каштановыми волосами и маленькими усиками, как-то удивительно диссонировавшими со всем его обликом, он был чуть пониже Уайта ростом. Из его рассказов Лилибет узнала, что он разведен, что расстались они с женой за несколько месяцев до начала войны. Грин не преминул ей намекнуть, что его бывшая жена успела сменить фамилию на новую еще до того, как его послали служить в Юго-Восточную Азию. Детей у Грина не было.