Очень трудно, однако, сказать, что лежало в корне всего этого в данном случае. Это не была тюрьма — Теобальд забыл о ней скорее, чем забыли бы девять отцов из десяти. Отчасти, несомненно, это была несовместимость характеров, но я считаю главным основанием недовольства то обстоятельство, что Эрнест был так независим и так богат, и при этом ещё совсем молод, и оттого старый джентльмен оказался насильственно лишён власти приставать и царапаться, каковую считал своим неотъемлемым правом. Любовь к безопасным для себя мелким издёвкам оставалась частью его натуры с тех времён, когда он кричал няне, что оставит её нарочно, чтобы мучить. Я предполагаю, что это сидит во всех нас. Во всяком случае, я уверен, что большинство отцов, особенно из числа духовенства, — такие же, как Теобальд.

На самом деле, он благоволил Джои и Шарлотте не более, чем Эрнесту, я в этом убеждён. Ему не нравился никто и ничто, а если кто и нравился, то только его дворецкий, который ходил за ним в болезни и очень о нём заботился и считал его лучшим и способнейшим человеком в мире. Продолжал ли сей верный и достойный слуга так думать после того, как вскрыли теобальдово завещание и обнаружилось, какого рода наследство ему досталось, — мне то неведомо. Из всех своих детей единственный, кто, по его разумению, относился к нему, как положено относиться детям, был младенец, умерший в возрасте одного дня от роду. Что до Кристины, то он даже и не притворялся, будто по ней скучает, и никогда не упоминал её имени; это воспринималось как доказательство того, что он так остро ощущает потерю, что вспоминать покойную ему слишком больно. Может, оно и так, да мне что-то не верится.

Имущество Теобальда пустили с молотка, включая «Симфонию Ветхого и Нового заветов», которую он много лет дотошно компилировал, и огромное собрание рукописных проповедей — единственное, по сути дела, что он когда-либо написал. Рукописи вместе с симфонией потянули на девять пенсов за тележку бумаги. Я удивился было, почему Джои не заплатил трёх или четырёх шиллингов, чего хватило бы на всю груду, но Эрнест говорит, что у Джои неприязнь к отцу ещё яростнее, чем у него самого, и он хотел избавиться от всего, что напоминало бы о нём.

Читателю уже известно, что Джои женат, и Шарлотта замужем. У Джои есть и дети; он и Эрнест общаются очень редко. Разумеется, Эрнест не взял ничего по завещанию отца, так что остальные двое обеспечены весьма прилично.

Шарлотта, как обычно, большая умница; иногда она приглашает Эрнеста погостить у них с мужем близ Дувра — потому, я полагаю, что заранее знает, что приглашение это будет встречено без всякой радости. Во всех её письмах присутствует тон de haut еп bas; ткнуть в это пальцем довольно трудно, но Эрнест ни разу не получал от неё письма без ощущения того, что писал некто, имевший непосредственное общение с ангелом.

— Каким ужасным существом, — сказал он мне как-то раз, — должен был быть этот ангел, если имел хоть какое-то отношение к тому, чтобы Шарлотта стала такой, как она есть.

— У меня бывают кошмары, — со смехом сказал Эрнест, показывая мне это письмо. — Мне снится, что я должен погостить у Шарлотты.

Считается, что её письма написаны необычно хорошо, и, по-моему, среди членов семьи принято считать, что у неё «гораздо более подлинные» литературные способности, чем у Эрнеста. Иногда нам кажется, что она пишет к нему, как бы говоря: «Вот тебе, не думай, что ты единственный из нас умеешь писать — на, получи! И если тебе понадобится красноречивый описательный отрывок для твоей следующей книги, можешь воспользоваться этим по своему усмотрению». Я рискну сказать, что она пишет хорошо, но только она подпала под власть слов «надеяться», «думать», «воспринимать», «прилагать усилия», «светло» и «маленький» и едва в состоянии написать страницу, чтобы не употребить их все, а то и не раз. Всё это производит эффект монотонности стиля.

Эрнест всё так же любит музыку, даже, может быть, ещё сильнее, и недавно прибавил сочинение музыки к числу своих забот. Это ему пока ещё трудновато — он неизменно мучается с переходом в до-диезную тональность после начала в до, и потом с переходом обратно.

— Переход в до-диез, — говорит он, — это как одинокая беспомощная женщина на Лондонской железной дороге, оказавшаяся на Шепердс-Буш и не вполне знающая, куда ей надо. Как бы ей благополучно вернуться на Клэфем-Джанкшн? Собственно, Клэфем-Джанкшн тоже не вполне ей подойдёт, потому что Клэфем-Джанкшн — это как уменьшенная септима, подверженная таким энгармоническим изменениям, что можно её разрешить в любое музыкальное окончание.

Заговорив о музыке, я припомнил небольшой эпизод, который не так давно произошёл с Эрнестом и мисс Скиннер, старшей дочерью доктора Скиннера. Доктор Скиннер давно уже оставил Рафборо и сделался настоятелем собора в одном из срединных графств — должность в точности по нему. Оказавшись как-то раз по соседству, Эрнест по старому знакомству зашёл на огонёк и был радушно принят и приглашён к обеду.

Тридцать лет убелили кустистые брови доктора — убелить его волосы было им не под силу. Полагаю, если бы не этот парик, его бы уже сделали епископом.

Его голос и манеры не изменились, и когда Эрнест, говоря что-то по поводу висевшей на стене карты Рима, нечаянно упомянул Квиринал[284], он ответствовал с привычной напыщенностью: «Ах, да, КвиринАл, или, как я сам предпочитаю его называть, КвИринал». За обедом он один раз произнёс (действительно произнёс!) «нельзя думать как-то иначе», но тут же поправился и сказал «практически невозможно придерживаться неактуальных идей», после чего явно почувствовал себя гораздо уютнее. Эрнест заметил на полках в столовой настоятельского дома привычные тома с трудами д-ра Скиннера, но книги «Рим или Библия — которое из двух?» среди них не было.

— И вы по-прежнему так же любите музыку, мистер Понтифик? — спросила мисс Скиннер Эрнеста во время обеда.

— Известного рода музыку, да, мисс Скиннер, но, знаете, я никогда не любил современной музыки.

— О, но ведь это же ужасно! Не думаете ли вы, что лучше бы вам… — она собиралась сказать «ее любить», но удержалась, чувствуя, что и без того высказала задуманный смысл.

— Я бы хотел любить современную музыку, если бы мог; я всю жизнь старался её любить, но с возрастом мне это удаётся всё меньше и меньше.

— И где же, сделайте милость, начинается, по-вашему, современная музыка?

— С Себастьяна Баха.

— И Бетховен вам не нравится?

— Нет. Я думал, что он мне нравится, когда я был моложе, но теперь я знаю, что он мне никогда не нравился.

— Как вы можете такое говорить? Вы его не понимаете, не можете понять, вы бы так не говорили, если бы понимали его. По мне, один аккорд Бетховена — и всё. Это уже счастье.

Эрнеста позабавило её фамильное сходство с отцом — сходство, с возрастом всё усиливавшееся и распространившееся уже и на голос, и на манеру речи. Он вспомнил, как слышал мой рассказ об игре в шахматы с доктором в давно прошедшие года, и в его мысленном слухе зазвучали слова мисс Скиннер, произносимые, как эпитафия: