Жил он, как я уже говорил, очень тихо, почти ни с кем не видясь, кроме меня да трёх-четырёх друзей, с которыми я был много лет близок. У нас сформировалась маленькая компания, и вне этого кружка мой крестник вряд ли кому вообще был известен.
Деньги уходили у него большею частью на поездки; это удовольствие он позволял себе часто, но уезжал ненадолго. При всём старании он не мог потратить в год больше полутора тысяч; весь прочий свой доход он раздавал, если находился случай достойно применить деньги, или откладывал до поры, пока не появлялась оказия избавиться от них с пользой.
Я знал, что он пишет, но у нас с ним было так много мелких расхождений во мнениях о предмете, что по обоюдному молчаливому согласию предмет этот между нами упоминался редко, и я не знал, что он на самом деле уже и издавал, покуда в один прекрасный день он не явился ко мне с книгой и не объявил без обиняков, что книга — его. Я открыл её и увидел, что это серия полубогословских, полусоциальных эссе, написанных якобы шестью или семью разными людьми и рассматривающих один и тот же круг тем с разных углов зрения.
Тогда люди ещё помнили знаменитые «Эссе и обозрения»[278], и Эрнест нарочито придал по крайней мере двум из своих эссе несколько черт, неявно создававших впечатление, будто они написаны епископами. Все эссе были в поддержку англиканской церкви и выглядели — и по своему внутреннему духу, и по внешнему оформлению — работой доброй полудюжины мужей богатого опыта и высокого положения, решившихся из лона церкви обратиться к трудным вопросам современности с такой же дерзостью, с какой обращались к ним враги церкви извне её пределов.
Там было эссе о внешних свидетельствах воскресения Христова; и другое, о брачном законодательстве наиболее выдающихся народов мира во времена прошедшие и нынешние; одно было посвящено соображениям о множестве вопросов, которые надо заново открыть и по достоинству пересмотреть, чтобы учение англиканской церкви не перестало нести в себе нравственный авторитет; ещё одно обращалось к чисто социальной теме обнищания среднего класса; ещё одно — к аутентичности, точнее, неаутентичности четвёртого Евангелия; ещё одно называлось «Иррациональный рационализм»; и ещё два-три других.
Все они были написаны броско и бесстрашно, как бы людьми, как должное воспринимающими свой авторитет; во всех принималось как данность, что церковь стремится предписывать людям веру во многое такое, чего ни один из привыкших взвешивать свидетельства принять не может; но при этом признавалось, что вместе с этими ошибками густо намешано так много высокоценной правды, что лучше в эти ошибки не влезать. Непомерно их подчёркивать — это как сомневаться в праве королевы править страной на том основании, что Вильгельм Завоеватель был незаконнорожденным.
В одной статье утверждалось, что хотя менять слова наших молитвенников и символов веры было бы неудобно, ничего неудобного не было бы в изменении смысла, который мы вкладываем в эти слова. Именно это, говорилось там, фактически происходит в сфере законодательства, именно таким манером закон развивается и приспосабливается к новой действительности; на протяжении веков это считалось правильным и удобным методом осуществления перемен. Церкви предлагалось перенять этот метод для себя.
Другое эссе дерзко отрицало, будто церковь зиждется на разуме. Неоспоримо доказано, что её изначальным фундаментом является и должна являться вера, как и вообще для всякого человеческого убеждения, ибо никакого другого изначального фундамента для него нет. А раз так, утверждал автор, церковь не может быть и упразднена разумом. Она основана, как и всё остальное, на неких исходных посылках, то бишь, на вере, и если чем и может быть упразднена, то только верою же, верою тех, кто окажется в жизни своей более благородным, более приятным и достойным любви, другими словами, лучше сформированным и более способным преодолевать трудности. Любое течение, которое проявит эти качества, победит всё, но никакое другое никакого сколько-нибудь устойчивого прогресса не добьётся никогда. Христианство истинно постольку, поскольку несёт с собой прекрасное, а оно принесло много прекрасного. Христианство ложно постольку, поскольку несёт с собой безобразное, а оно принесло много безобразного. Поэтому оно в немалой мере истинно и в немалой мере ложно; в целом всё могло бы быть гораздо хуже; и мудрее всего будет просто жить с ним и извлекать из него лучшее, а не худшее. Автор подчёркивал, что все мы с неизбежностью становимся гонителями, едва только начинаем питать сильные чувства к какому бы то ни было предмету; поэтому нам не следует этого делать; нам не следует питать слишком сильные чувства даже к тому институту, который автору дороже всего на свете — к англиканской церкви. Нам следует быть людьми церковными, но в известной мере прохладно церковными, ибо среди тех, кто очень озабочен религиозностью или антирелигиозностью, редко наблюдаются люди очень хорошо сформированные или просто приятные. Самой же церкви следует стремиться быть настолько похожей на Лаодикийскую[279], насколько позволительно, чтобы всё же оставаться церковью, а каждый отдельный её прихожанин должен быть горяч лишь в своём стремлении быть сколь возможно прохладнее.
Книга была вся пронизана смелостью — смелостью убеждений и в такой же мере смелостью полного отсутствия убеждений; она выглядела как плод труда мужей, которые, прокладывая себе курс между религиозным скептицизмом, с одной стороны, и полным легковерием, с другой, руководствуются простыми жизненными принципами; которые походя разрубают гордиевы узлы, когда им это удобно; которые не бегут ни от какого вывода в теории и ни от какой нелогичности в практике, в меру того, насколько в них не содержится логики преднамеренного злого умысла и насколько для них видится достаточно резонов. Заключения были консервативны, квиетичны, утешительны. Приводящая к ним аргументация была заимствована у самых прогрессивных авторов современности. Всё, за что боролись эти люди, было им дано, но плоды победы по большей части отдавались тем, кому принадлежали и так.
Самое, может быть, большое моё внимание привлёк вот какой отрывок из эссе о различных существующих в мире системах брачного законодательства:
«Если от нас хотят, чтобы мы строили, — восклицал автор, — то во главу угла нашего сооружения мы ставим хорошее воспитание и формирование личности. Мы хотим, чтобы это присутствовало, сознательно или бессознательно, в умах всех людей в качестве главной веры, по которой они должны жить и действовать, по которой вообще существуют на свете; чтобы это было пробным камнем, которым поверяется всё сущее, добро оно или зло — в соответствии с тем, способствует ли или препятствует хорошему воспитанию.
Что человек должен быть хорошо сформирован и хорошо воспитывать других; что его фигура, голова, руки, ноги, голос, манеры, одежда должны нести этому свидетельство, так что никто, глядя на него, не преминет заметить, что он хорошей породы и, вероятнее всего, произведёт по себе хорошее потомство — сие есть desiderandum[280]. То же и в отношении женщины. Как можно больше таких хорошо сформированных мужчин и женщин и как можно больше счастья для этих хорошо сформированных мужчин и женщин — вот высшее благо, вот к чему прямо или косвенно должны стремиться всякое правление, все общественные установления, все формы коммуникации, все искусства, вся литература, вся наука. Святые мужчины и святые женщины суть те, кто бессознательно держит это в поле своего зрения постоянно, будь то в трудах или в отдохновении».
Если бы Эрнест издал этот труд под собственным именем, он, полагаю я, вышел бы из типографии мертворожденным, но избранная им форма оказалась ко двору своему времени и потому возбудила любопытство; при этом, как я уже говорил, он коварно разбросал там и сям такие аллюзии, на какие — с этим согласился бы любой рецензент — ни у кого не хватило бы наглости, не будь он епископом или, во всяком случае, человеком, облечённым властью. Поговаривали, что один из авторов — некий известный судья, а в недолгом времени распространился слух, будто не менее шести или семи ведущих епископов и судей объединили свои умы, чтобы произвести на свет сей том, долженствующий вскоре превзойти популярностью «Эссе и обозрения», равно как и нейтрализовать влияние этого, тогда ещё знаменитого, труда.
