— А вы, Павел Константинович, разве не присоединяетесь к забастовке? — язвительно спросил директор — надо было на ком-то выместить раздражение.

Лихачев моргал белесыми ресницами, обдумывал, как ответить. Молчание затягивалось.

— Не мучайтесь, — насмешливо остановил Грязнов. — Вижу вашу преданность… Мы с вами «забастуем», когда фабрика опять станет работать полным ходом. Карзинкин оценит нашу стойкость и не обойдет милостями. Вот тогда и погуляем. Кстати, составьте ему отчет о вчерашнем дне. Телеграмму я послал, но не лишне сообщить о подробностях. О забастовке служащих пока умолчим — они еще одумаются. Сегодня же найдите способ объяснить им: кто готов производить расчет рабочим — получит пятьдесят процентов премиальных. Привлеките к работе в конторе табельщика Егорычева, он того заслуживает… И еще, к полудню закажите венок с лентой. Надпись придумайте, но чтобы видно было — венок от администрации фабрики.

Пока Лихачев записывал на листке бумаги все, что надо сделать, Грязнов разглядывал его, с иронией думал, что старший конторщик, пожалуй, единственный человек, который не выкинет ничего неожиданного.

В кабинете резко зазвонил телефон. Грязнов досадливо поморщился, пошел слушать. Звонил из больницы доктор Воскресенский.

— Алексей Флегонтович, — глухо рокотал он в трубку. — Поздравляю вас с сыном. Здоров, голосист… И заодно с племянницей, Варвара Флегонтовна благополучно разрешилась дочкой.

Грязнов устало и счастливо улыбнулся.

С утра из города стали прибывать делегации. Обнажали головы, со скорбными лицами подходили к помосту, ставили венки. Федор Крутов и Алексей Подосенов, с запавшими от бессонницы глазами, встречали прибывших. Правая рука Федора висели на черной повязке. Вслед за большой делегацией железнодорожников прибыли студенты Демидовского юридического лицея. На венках были надписи: «От социал-демократической рабочей партии», «Павшим борцам за свободу», «Жертвам самодержавия».

Среди лицеистов были многие из тех, кто участвовал в перестрелке с казаками. Они здоровались с рабочими, как со старыми знакомыми. В молчании вставали в почетный караул.

Венки закрыли помост со всех сторон. А их все подносили — от трамвайщиков, от служащих почтово-телеграфной конторы, от рабочих свинцово-белильного завода.

К двенадцати часам в зале негде было повернуться. Лишь узкий проход к помосту оставался открытым.

Фабричные были немало удивлены, когда в дверях училища показался мастеровой — заросшее худощавое лицо, черные беспокойные глаза. Он снял шапку, медленно двинулся к помосту.

Алексей Подосенов указал Федору:

— Евлампий объявился.

Евлампий Колесников встал в почетный караул. На него поглядывали, перешептывались. С тех пор, как его арестовали, о нем ничего не было слышно.

Евлампий узнавал знакомых, едва заметно, чтобы не нарушать приличия, кивал. Когда передал ружье другому рабочему, подошел к Федору и Подосенову.

— Думал, посидим со встречей, порадуемся, — грустно сказал он, пожимая им руки. — А попал на поминки… И Марфутка, оказывается… Ее-то как не уберегли?

Ему не ответили. В зале произошло движение — смотрели, как подходит к помосту Лихачев. Он нес венок с надписью: «Погибшим рабочим от скорбящей Большой мануфактуры».

Фабричные сопровождали его негромкими возгласами:

— Расщедрились.

— Для мертвого рубля не пожалеют.

— Завернуть его назад.

Темнея лицом, Федор встал на пути конторщика. Он на самом деле хотел повернуть его.

— Не вызывай гнев — богомольные не простят, — шепнул Евлампий. — Поклоняться гробу доступно и друзьям и врагам.

Лихачев между тем остановился, не зная, как поступить. Пожилые рабочие и особенно женщины, видя, что ему мешают положить венок, недовольно зароптали. Евлампий подтолкнул Лихачева к помосту, кивнул. Тот с облегчением поставил венок, расправил ленту.

— Чего о себе не сообщал? Бедовал-то где? — спросил Федор Колесникова.

— Долгая история, — неохотно отозвался Евлампий. — Два года пробыл в Бутырках. Сюда не поехал — едва ли приняли бы на фабрику. А там приятель оказался, позвал с собой в Орехово-Зуево. Работал, пока не уволили. Сейчас из Москвы… Повидал, как рабочие на баррикадах бьются.

— С Марьей Ивановной видеться приходилось?

— Она же в Вологде. Сначала тоже в Бутырках была. Потом в ссылку, в Вологду отправили.

— Что делать собираешься? Здесь или опять куда?

— Пока не знаю. Огляжусь, там видно будет. Как это у вас все произошло?

— Тоже долгая история. После об этом.

На сцене рабочие снимали знамена, брали их, шли к выходу. Другие, с черными повязками через плечо, подходили к помосту по четверо, брали гроб на полотенца. Девять гробов протянулись от двери до самой сцены. Студенческий хор запел похоронный марш, и процессия медленно двинулась.

Возле училища стояли сани, доверху нагруженные можжухой. Артем Крутов и Васька Работнов, ездившие за можжухой в лес, сейчас раздавали ее охапками толпе мальчишек. Те бежали впереди процессии, усыпали ветками дорогу.

Провожать в последний путь убитых казаками рабочих вышла вся слободка. Пока в церкви шло отпевание, толпа запрудила кладбище. Родных и близких молчаливо пропускали к могиле, желтеющей по краям песчаной землей.

Артем, отправив Ваську Работнова с лошадью, сам пробрался вперед, встал возле сумрачного, заплаканного Егора Дерина. Егор поддерживал мать. Ее глаза сухо горели на изможденном, почерневшем от горя лице.

Носильщики поставили гробы на песчаную насыпь и отошли, чтобы не мешать родным прощаться. Заголосили женщины, украдкой смахивали скупые слезы мужчины.

Затуманившимся взглядом Артем смотрел на Марфушу. Смерть почти не изменила ее. Вот, кажется, окликни— откроет глаза, скажет ласково: «Темка, родной ты мой…»

Он видел, как перед гробом опустился на колени отец, поцеловал сложенные на груди странно белые Марфушины руки, как судорожно дернулся его кадык, когда он поднимал голову. Отцу, видно, совестно было показывать себя едва сдерживающимся от рыданий, он старался прятать лицо в поднятый воротник пальто, ни на кого не смотрел.

— Шел бы, простился, а то закроют, не увидишь больше, — сказала Артему женщина, закутанная черным платком. Платок закрывал рот и нос, виднелись одни строгие глаза. Артем не сразу признал в женщине Марью Паутову. А она подталкивала его, шептала упрямо:

— Иди, иди, роднее-то у нее никого нет.

Запинаясь, плохо видя, он прошел к гробу. Встать на колени и целовать Марфуше руки, как делал отец, он не решился. С размаху поклонился в пояс, но, выпрямляясь, поскользнулся на сыпучем песке и чуть не упал. Сгорая от стыда за свою неловкость, Артем ринулся в толпу и все, что потом было — и как заколачивали крышки, и как строились дружинники для прощального салюта, как стреляли, — он видел из-за голов, вставая на носки и вытягивая шею.

В предрассветной тиши крадутся к конторе те, кто польстился на полуторное жалованье. Нелегко даются лишние рубли: несмотря на мороз, остановится иной, вытрет взмокший лоб — не встретить бы знакомых! Что ж, осталось еще пересечь площадь перед Белым корпусом, а там и контора. Застучат торопливо сапоги по ступенькам лестницы. В конторе можно вздохнуть спокойнее, посудачить с таким же горемыкой о нынешних порядках.

И то сказать: почтово-телеграфная контора прекратила занятия, поезда не ходят — город совершенно отрезан от внешнего мира. Есть слухи, что в Москве рабочие вышли на улицы, сражаются с войсками. А здесь фабричная слободка без сражения перешла в руки забастовщиков. Полиция сунуться боится, вместо нее дружинники ходят по улицам — сами себе хозяева. В лабазе распоряжается продовольственная комиссия — получай установленный паек и кончено, ничего не добавят, хоть и деньги даешь. Иди, дескать, в город. Легко сказать, иди. Не раньше, когда можно было сесть на трамвай или нанять извозчика. Сейчас вагоны не ходят, извозчика тоже днем с огнем не сыщешь.