— Это уж как знаете. — Егор снова посмотрел на Артема. Тот кивнул — пора уходить. Олечка, заметившая это, расстроенно вздохнула — она ждала, что так все и кончится. А Егор медлил, дело заинтересовало его, да и казалось неудобным вот так взять и уйти. Виновато улыбнулся Алексею, указав глазами на Артема: сам, дескать, не понимаю, чего это на него накатило.

— Ну, хорошо, — согласился Алексей. — К великому несчастью, деваться нам некуда, все наши товарищи в тюрьме… Будем говорить о деталях. Почтовый поезд, с которым повезут ценности, прибывает в Козьмодемьянск в восемь утра с какими-то минутами. К этому времени мы должны уже быть на Курбском тракте. Вот карта дороги на Курбу, — сказал он, вынимая из кармана записную книжку и раскрывая ее. — Посмотрим…

— Да мы и без карты Курбскую дорогу знаем, — вмешался Егор. — Не впервой, за грибами туда, бывает, наведываемся.

— Все исполнено в надлежащем порядке, господин директор. Мышь не проскочит. Негде ей проскакивать.

— Вижу, вижу. Добротно.

Осматривали новый забор вокруг фабрики — с одними воротами, с проходной, высокий и плотный, с рядом проволоки по верху. Пояснения давал подрядчик — исполнитель работ, сухощавый и жилистый, с тревогой на загоревшем, обветренном лице. Грязнов, спокойный и вежливый, постукивал по желтым, свежим доскам палкой с костяным набалдашником. «Так, так…» — приговаривал. На полшага сзади плелся конторщик Лихачев, кислый, и мрачный — Павла Константиновича мучила изжога, на мир смотреть не хотелось, а тут иди, поддакивай, хвали директорское новшество.

Новое было в том, что забор огораживал сейчас одну фабрику. Даже хлопковый склад и контора были выведены за пределы, не говоря о жилых казармах. И кончилась седьмая тысяча, с дедовских времен отделенная от остального населения города бревенчатой стеной, с калитками, со сторожами, хожалыми в них. Калитки сломали, сторожа за ненадобностью ушли, и теперь от того прошлого времени остались одни воспоминания. Если теперь случается заявившемуся в слободку чужому человеку спросить: «Забелицкая калитка — не слыхали? Туда надо», — получал он ответ: «Так это у Донского кладбища. Там, когда калитка была, еще Кланя-пьяница с будильником попалась». И поведет рассказ, веселя человека: «С жуткого похмелья это она… сунула соседский будильник под платье и хотела прошмыгнуть мимо хожалого, чтобы снести в питейный дом… А он, будильник-то, пока Кланю спрашивали: куда да зачем, — возьми и зазвени…» Отсмеется, сколько положено рассказчику, и снова: «О Починковской калитке, поди, тоже ничего не знаете?»— «Нет», — оторопело скажет слушатель. «Ну, там пострашнее дела творились. — Для убедительности округлит глаза, выдохнет: Кикимора заместо сторожа объявлялась. Росту со среднего человека, а сама вся в перьях, и ноги курьи. Как покажется кому, с тем сразу родимчик приключался».

— Живем нынче, как городские, не за забором, — говорили теперь мастеровые, толкаясь у единственного входа в фабрику — шли на смену. — Кто к тебе в гости идет, к кому ты идешь — не через калитку, никакого досмотра нету.

— Это еще как понимать, — резонно замечали другие. — Ты вот о чем суди… Раньше-то смена кончилась — во все двери из фабрики валим. И дом тут же. Другой раз и во время работы домой слетаешь. Все было. А теперь толпись, жди, пока через одни-то ворота тыщи народу пройдут… Вон он, сыч-то Грязное, его выдумки…

Грязнов стоял на площади у конторы, смотрел на густую толпу у проходной, на дело рук своих; двадцать без малого лет на службе у Карзинкина, а все еще с молодым рвением продолжал устраивать хозяйство фабрики. Любил работать сам и не терпел возле себя вялых, нерасторопных, был жесток с ними. Сегодня ему не нравился Лихачев — не человек, амеба какая-то.

— Не одобряете, вижу? — насмешливо спросил главного конторщика, глазами указывая на толпу.

Тот болезненно поморщился — новый приступ изжоги перехватил горло.

— Привыкнут, — сказал только.

— Именно привыкнут, — с удовлетворением подтвердил Грязнов. — Этот, как бишь его, высказался: «Мышь не проскочит. Негде ей проскакивать». А было… — поднял палец в назидание, — было, смею вас заверить, агитаторы проскакивали, свободно по фабрике шлялись. Агитатор, учтите, не мышь.

Круто повернулся к подъезду конторы, высокие окна которой смотрели на площадь, застучал палкой по булыжнику. Лихачев, жуя бледными губами и обдумывая, не относится ли упрек об агитаторах непосредственно к нему, главному конторщику, покорно последовал за ним. «Да нет, при чем тут я? Не должен…» — глядя в спину директора, без уверенности думал он.

У конторы на лестнице понуро стояли деревенские мужики с котомками, с запыленными, уставшими лицами— отходники, которых нужда выгнала из деревень. В это лето их появилось больше, чем когда-либо. Трудно было встретить людей более нищенского вида: на многих только истлевшая от пота рубаха и латаные-перелатанные портки. Цепкий взгляд Грязнова отметил, что лохмотья на мужиках из домотканого материала, будто и не работают текстильные фабрики, будто не выбрасывают на рынок миллионы кусков разных тканей. Нищая, безденежная, ничего не покупающая деревня хлынула в город, обесценивая рабочие руки. Чем это грозит?.. «Пока одной выгодой, — нашелся ответ. — Дешевые рабочие руки. Но это пока…»

Под хмурыми взглядами мужиков, в которых таились и надежда, и страх получить отказ, Грязнов медленно поднимался по лестнице. В гнетущей тишине трость громко стучала по ступенькам.

В конторе увидел человека, который при появлении его качнулся навстречу, — заросшее рябое лицо, тонкий, заострившийся нос. Смотрел с выжиданием, что Грязнов заметит его, может, что скажет или позволит сказать. Директор, не задерживаясь, прошел. За ним, как тень, скользнул в кабинет Лихачев, все такой же бледный, с кислым выражением. Встал у стола, ожидая распоряжений.

— Лицо человека знакомо… Кто будет? — спросил Грязнов, усаживаясь в кресло под массивным портретом Затрапезнова. Привычным взглядом окинул на столе бумаги, которые положили за время его отсутствия.

— Бывший мастеровой Журавлев. В пятом году был главным в рабочей дружине.

— Вот как! — в суровых глазах директора мелькнуло любопытство. — Вернулся… На работу, что ли, просится?

— Надеется, — вымученно усмехнулся Лихачев. — Прикажете отказать?

— Нет, не надо. Крестьянам объявите, что приема не будет, своих девать некуда. Этот пусть войдет.

Лихачев позвал Родиона Журавлева. Тот встал у двери, комкал в руках картуз. От волнения рябой лоб покрылся капельками пота. Давно не бывал в директорском кабинете, где резко бросался в глаза портрет основателя фабрики, нависший над креслом. Припомнилось, глядя на этот портрет, Маркел Калинин недоуменно сказал: «Волосья-то больно длинны, как у бабы». «То не свои волосья, парик на нем», — пояснили ему, а потом долго смеялись над мужиком.

— Нагоревался? — коротко спросил Грязнов, занятый разбором бумаг.

— По самую завязку, господин директор, — смиренно ответил Родион. — Дальше, кажется, и некуда. Ой, как нагоревался.

Грязнов пристально взглянул в изможденное лицо мастерового, взгляд был строгим, осуждающим.

— Понял теперь, что без политики жить можно?

— Никак нет, господин директор, — помедлив, возразил Родион. — Нынче, видно, без политики не проживешь. Куда ни кинься, везде она.

— Что так! — изумился Грязнов. Скривил брезгливо рот, не пряча своего разочарования.

Родион с виноватой улыбкой развел руками, стал объяснять:

— А как же, господин директор. Надежда была: поступлю снова на фабрику, буду честно работать, глядишь, может, и ссуду на дом выхлопочу, стану, как другие, привязанным…

Грязнов усмехнулся, повеселел: привязанными звали рабочих, которые по его разрешению получали в конторе ссуду и строили дома, после выплачивали деньги с каждого заработка; в страхе, что, пока ссуда не погашена, дом могут отобрать, старались не провиниться, остепенялись. В этом тоже было его новшество.