Он говорил, а управляющий не мог отвести глаз от его рук, покоящихся на груди. И уже невольно настраивался на подчеркнуто вежливый, насмешливый тон:

— А вы, голубчик, уж не сочувствующий ли? — спрашивал он, сладко улыбаясь при этом. — Вон как беды фабричных вас трогают.

Грязнов морщился, кособочил рот и, с усилием сдерживаясь, продолжал:

— Все-таки двенадцать часов подряд куда легче, чем эта разбивка. Хоть есть возможность выспаться.

— Так, так, — поддакивал управляющий, играл серебряным колокольчиком. — А вы спросите у самих мастеровых: что лучше?

Грязнов воспользовался советом, и, к его удивлению, кого он ни спрашивал, отвечали: «Как сейчас, знамо легче».

«Просто привыкли, а не легче», — объяснял ом себе.

Перед пасхой все мастеровые получали полный расчет. Тут же контора вела новый наем. Грязнов, радостный, разрумянившийся от ходьбы и сочного весеннего воздуха, протолкался по лестнице, запруженной рабочими. Оттого ли, что ему было весело, перед ним охотно расступались и, как казалось, дружелюбно кланялись. Таким он вошел к управляющему, сияя свежестью и здоровьем.

Федоров подписывал бумаги, какие ему передавал из зеленой папки конторщик Лихачев. В чисто вымытое, с выставленными зимними рамами окно вливался солнечный свет. Кабинет казался уютным, даже громоздкий, портрет Шокросса был будто бы к месту.

Дождавшись, когда Лихачев вышел, Грязнов сел в кресло напротив, не забыв скрестить рук. Заметив это движение, управляющий усмехнулся:

— Чем на этот раз порадуете, Алексей Флегонтович?

— Весна на улице, — еще не теряя радости, сообщил Грязнов. — Люди — как помолодели. На Широкой, возле будки, стоит городовой и, что бы вы думали, — играет резиновым мячиком. С шашкой, в мундире и играет мячиком. — Грязнов заразительно засмеялся.

Подобрел и Федоров и опять подумал, что бывает во многих случаях несправедливым. «Он хороший, славный малый и только». И даже в скрещенных руках на этот раз не увидел ничего обидного.

— Кстати, Семен Андреевич, — обратился с вопросом инженер, — к чему полностью рассчитывать рабочих, чтобы тут же и нанимать их? Не понимаю!.. У конторы полно народу, десятки служащих потеют и не успевают — люди давятся в очереди. Зачем? Такой порядок был введен, когда на фабрике работали крестьяне — на лето они уходили домой, им нужен был полный расчет. Сейчас-то их единицы…

«Нет, он определенно славный малый. И все его вопросы оттого, что он стремится понять, что происходит вокруг. Право, грешно подозревать его в чем-то нехорошем».

— Голубчик, Алексей Флегонтович, — ласково сказал управляющий. — Не нами был заведен такой порядок, но он удобен, и мы его оставили… Попробуйте в середине года уволить неугодного вам рабочего. Что тут будет? Вмешается фабричная инспекция, пойдут жалобщики — его приятели. Хоть он и лодырь, и смутьян, а заступников найдет, его не уволишь без осложнений. При расчете в пасху все упрощается: «Вы уже опоздали, на ваше место только что взят человек». Удивится мастеровой: «Когда? Сегодня еще работал!» — «Вот сегодня и взяли»… Второе дело. Вам-то известно, что сейчас подготовлены измененные расценки? Знакомься и хочешь — работай на новых условиях, не хочешь — иди за ворота, не держим… Странно, что вы не понимаете, отчего так делается…

После такого подробного объяснения Грязнов не нашел, что возразить.

В день, когда вывесили новые расценки, Федор Крутов дежурил в котельной левого крыла фабрики. Незадолго до конца смены в помещение ворвался Андрей Фомичев — лицо в красных пятнах, глаза ошалелые. Оглянувшись на него, Федор подумал: случилось что-то необычное, раз прядильщик ушел от машины, не боясь налететь на штраф. Стараясь перекричать гул, Андрей еще от двери сообщил:

— Сидишь, а там такие дела! Беги в прядильное… Все собрались, ждут!

Потряс энергично руку, здороваясь, стал возбужденно рассказывать, что произошло… Только расклеили приказ— прядильщики взбунтовались. Отделение гудит, рабочие останавливают машины. Смотрители штрафуют кого попало — ничего не помогает… Прядильщикам срезали зарплату на десять процентов. Слесарям обещанной прибавки нет. У ткачей так и осталось, как было, но и они недовольны.

— Ты торопись. Тебя выбрали к управляющему идти. Василий Дерин и Паутов требование составляют.

Федор, прищурясь, смотрел на Андрея, покусывал губы. Екнуло сердце — снова лезть на рожон? И почему он? Только жизнь спокойная началась. Пусть Андрюха и идет и шумит — у него получается.

— Нельзя мне уходить с дежурства, — сказал он, отходя. — Сам видишь — котлы…

Фомичев понял его состояние.

— Василий тоже говорил, что лучше тебя не трогать. На примете ты, чуть что — сразу выкинут. Ну, а кому больше?.. Все тебя знают… И решили… У Паутова детишки малые — с тобой к управляющему идет. И я бы мог отказаться — тоже сильной охоты нет. Только знаю — кому-то надо идти. Между прочим, договорились: выборных в обиду не давать.

— Нет, не уговаривай, — уже решительнее отказался Федор. — Все равно без толку. Что решит контора, так оно и будет. Никуда не попрешь. Новый инженер хлопотал о прибавке слесарям. Как видно, и его слушать не стали. А это не то, что твои студенты: руками не машет, знает, что рабочему надо.

— Студенты хотя бы одно правильно говорят: бороться надо…

— Бороться? А кто скажет, как бороться? Вот ты знаешь, что надо бороться, а Митька Шабров, из трепального, тот совершенно об этом не думает. Он помочится в чайник, из которого пьют его товарищи, — и доволен, хохочет, ничего-то ему больше не надо… А для студентов мы все на одно лицо: этакие ребятки-несмышленыши. Подскажи, дескать, им, и пойдут крушить. Все не так, Андрей, как кажется… Потому и не зови. Хватит с меня. Досыта!

Фомичев ушел, и Федор мог бы быть спокойным: обойдутся без него. У верстака сел на чурбашек, служивший вместо табуретки. Дрожали руки, когда скручивал цигарку. Больше всего злило, что, не спросив, распорядились им. «Почему й? — в десятый раз задавал он себе вопрос. — Совсем как когда-то в саду Егорка Дерин: „Дяденька, отними рубаху“. Тому хоть не к кому больше было обращаться — отца рядом не оказалось. А тут?.. Мало разве людей?.. Конечно, Андрюха подсказал, Василий не решился бы — знает, сколько перетерпел за эти два года… Фомичев уже, наверно, пересказывает, о чем говорили здесь… Хоть бы кто зашел, кого можно было оставить за себя, — посмотреть, что они собираются делать».

Каждые полчаса смотрители докладывали управляющему, что делается на фабрике. Спокойно было в новом ткацком корпусе, где не вывешивались измененные расценки, и ткачи, не зная ни о чем, работали как обычно. Прядильное отделение вызывало тревогу. Внешне все было спокойно. Прядильщики будто бы смирились с новыми расценками. Слышалось ровное жужжание веретен. Таскальщицы возили ровницу. По большому проходу шел к себе в конторку табельщик Егорычев, по пути вглядывался в лица, угрюмые, сосредоточенные. Иногда только, словно невзначай, столкнутся двое-трое, перебросятся несколькими словами и опять к машинам. Причем заметно было, что все отделение работает с большим старанием.

Управляющему передалась нервозность смотрителей. Если бы те докладывали, что прядильщики рвут ровницу, беспричинно останавливают машины и толпами ходят в курилку, он знал бы, что делать: для острастки уволил крикунов, другим пригрозил штрафом — на этом все и кончилось бы. А что значит глухое враждебное молчание и неестественное старание? Несомненно, мастеровые что-то замышляют. И это «что-то» не давало управляющему покоя.

Подошло время гудка. Ожидая его, он взволнованно ходил по кабинету, потирая лысую голову и то прислушивался, что делается в конторе, то смотрел в окно на улицу. В конторе, не в пример другим дням, было тихо. «Перетрусили, голубчики», — язвительно подумал он, останавливаясь у двери. Даже стул не скрипнет. Он взял со стола серебряный колокольчик, позвонил. Дверь бесшумно открылась.