Весна началась особенно бурно. После небольших морозов подул западный влажный ветер и стал сгонять снег. По склонам к Которосли понеслись талые воды, в какие-то два-три дня подперли лед. Он почернел, вздулся и пошел лавиной на остроугольные быки, поставленные перед плотиной, вставал торчком, со скрежетом разламывался и рвался через открытые улевы на простор, к Волге. Вода в Которосли поднялась до угрожающей красной отметины, а в лесах, густо разросшихся по берегам, еще полно было снега. Бывалые люди говорили, что наступившая весна — одна из тех редких, когда заливается весь Ивановский луг между городом и фабричной слободкой.

По утрам, когда рабочие шли на смену, туманная сырь стлалась на раскисшую землю. Знобко поеживаясь, прыгали через глубокие лужи, торопились выбраться на дощатый тротуар. В густом людском потоке передавались последние новости.

Два дня надеялись мастеровые, что управляющий прикажет снять новые расценки. Оба дня собирались выборные в каморке Федора Крутова и расходились, объявляя: надо ждать. И вдруг известие: управляющий уехал, и никто не знает, когда он вернется.

Об отъезде услышали от хромого, изможденного болезнью Коськи Заварзина. Месяц назад оборвалась подъемная клеть, груженная железными ящиками и пряжей. Заварзину, находившемуся в клети, изуродовало ноги. В фабричной больнице доктор Воскресенский подлечил его, выписал костыли. На Коськин вопрос: сможет ли он теперь работать — доктор пожал плечами, посоветовал хлопотать пособие.

В конторе особенно не спорили, велели расписаться в том, что за увечье он, Заварзин, получает двадцать пять рублей и этим вполне удовлетворен, обид на администрацию фабрики не имеет.

Двадцать пять рублей — деньги! Два месяца каторжной работы! Обрадованный Заварзин пришел поблагодарить доктора за совет, а тот, обозвав его безмозглым идиотом, выгнал. Направляя увечного в контору, Воскресенскому и в голову не приходило, что Коська вместо пожизненного пособия согласится на подачку.

Гремя костылями, Коська поднялся в контору, стал шуметь и требовать управляющего. Конторщиков, что совали ему под нос подписанный им лист, обругал: «На обмане живете, кровопийцы!»

Вот тогда ему и сказали, что управляющий в Москве и когда будет на фабрике — неизвестно.

В тот же день эта весть облетела слободку. Тревожный шепот мутил горячие головы.

— Перевязать всех да с берега вниз головой. Со льдом унесет. Доколе терпеть обман?

— За ними сила — полиция, — охлаждали пыл более осторожные. — Только подумаешь перевязать, а уж схватят.

— И полицию туда. Как летось наподдавали на Ивановском лугу.

— Опять прибегут фанагорийцы.

— Солдат — свой брат, поймет. Чай, тоже не сладко живется…

— Что им до нас. Свое бы брюхо было сыто.

Вечером в каморке Крутова опять собрались выборные. Женщин с ребятами отправили в коридор. Василий Дерин шепнул Егору, чтобы толкался у двери и, если кто захочет войти, дал бы знак. Прокопий остался послушать. Не было Паутова, который сказался больным. На самом деле жена его, рябая Марья, узнав, что он ходил к управляющему, переполошилась и решительно заявила: «Им терять немного: Андрюха, как перст, один, Крутов — бобыль, у Дерина тоже не ахти ртов сколько. А у тебя семья. Не пущу!.. Глядите, больше других ему надо! Социлист какой!»

Когда Федор пошел звать его, «социлист» лежал на постели, укутавшись драным одеялом, и тоскливо смотрел в потолок.

— Вы уж без меня… Занемог, видишь, — виновато стал объяснять Крутову.

«И так поступят многие, — подумалось Федору. — Стоит припугнуть — и смирятся».

Тогда, оставшись в котельной, он все-таки не вытерпел, пошел — стыдно было отставать от товарищей. Думай не думай, а кому-то надо защищать свои права. У владельца все помыслы, чтобы выжать побольше прибыли. Контора идет на всяческие ухищрения, лишь бы только угодить хозяину. О рабочих не думают: не беда, что и так живут впроголодь, рабочие покричат, пошумят и в конце концов стерпят. Так было всегда, так будет… Будет!.. Если прядильщики не настоят на старых расценках, вслед можно ожидать уменьшение заработка ткачам. Если ремонтировщики, лишившись приработка за праздничные работы, промолчат, контора срежет заработок и им. Поэтому надо убедить ткачей и ремонтировщиков выступить с прядильщиками. Только так, ибо одним им ничего не добиться…

В каморке спорили, с чего начать завтрашний день. А в коридоре Егор Дерин усадил ребят на пол, спиной к двери, и затеял игру. Говорил:. «Птица летает?» Малыши Прокопия Соловьева, Артем и Васька Работнов, соглашаясь, поднимали руку. «Корова летает?» — спрашивал Егор. После секундного замешательства все прятали руки — не летает.

О том, что выборщики собрались у Крутова, первой узнала от мужа Марья Паутова. Мужа она могла не пустить, но самой было любопытно: хоть оборванное словечко услышать — и то можно догадаться, о чем говорят.

Увидев ребят, плотной стенкой сидевших у двери, она не нашла лучшего, как прикрикнуть:

— Ну-ка, отодвиньтесь! Расселись!

Егор, как ни в чем не бывало, продолжал спрашивать:

— Мешок летает?

— Не, — возразили малыши, пряча руки.

Только после этого Егор оглянулся на женщину:

— Тебе чего, тетка Марья?

— Да сольцы попросить. Вся вышла, а в лабаз завтра еще только пойду. Пропустите-ка…

— Нашла у кого спрашивать, — недовольно ответил Егор. — У них тоже нет — сегодня у нас занимали. Вон Артема спроси… Иди к мамке, она даст.

— Смотри, какая неудача, — пожаловалась Марья, а сама норовит поближе к двери, зуд во всем теле рт любопытства. — Кажись, мужиков полна каморка…

— Э-э, гуляют, — презрительно отмахнулся Егор. — К Прокопию племянник из деревни прикатил. Не иначе Денег просить. Зачем больше ходят племянники? — И опять малышам: — Картошка летает?

— Не, — дружно тянут те, — не летает…

— Да уж, конечно, племянники только затем и ходят.

Так и ушла Марья ни с чем, поняла — не велено мальчишкам никого пускать. Но зато от нее по всей казарме пошло — выборные что-то решают.

Слух об этом дошел до хожалого. Крадущейся походкой подкатил он к каморке.

— Здесь, что ли, Василий? — спросил Егора и потянулся через ребят к дверной ручке.

— Нету его, — неприязненно ответил Егор, вставая на пути хожалого. — Чего тебе?

— Ты как, пащенок, со старшими говоришь? — взбеленился Коптелов. — Ну-ка, отдайся, пожалуюсь отцу за твою грубость. — И попытался оттолкнуть мальчишку.

Егор моргнул Ваське. Нажал на хожалого — отпихнули. Потом негромко свистнул, чтоб насторожились в каморке.

Коптелов, опомнившись, снова ринулся к двери.

— Драться, бусурман! А ну, позови отца, жаловаться буду!

На шум вышел Василий. Посмотрел на Коптелова, посмотрел на Егора.

— Чего тебе, служивый? — осведомился у хожалого.

— Ты кого вырастил? Разбойника! Бусурмана! Чуть не убил меня…

Василию некстати скандал у каморки. Стали подходить любопытные.

— А вот я его за грубость, — сказал и отвесил легкую затрещину сыну.

— Так, так, — злорадно приговаривал хожалый. — Вишь, какие длинные руки отрастил…

— Что, служивый, хотел-то? — опять спросил Василий.

— Да ничего особенного. Шел мимо, дай думаю, загляну, покумекаю с Василием. Ан нету тебя дома, здесь, говорят. Чай, не первый год знакомы, есть о чем поговорить.

— Завтра заглядывай. Сегодня настроения нет вести с тобой разговор. Поустал я… Ну, будь здоров!

Пожал Коптелову руку. Тому ничего не оставалось, кроме как уйти. Василий вернулся в каморку.

— Тогда так и порешим, — сказал он, возвращаясь к прерванной беседе. — За час до конца смены выведем прядильщиков к конторе. И будем пытаться остановить ткачей. К этому времени подойдет встречная смена…

Спросили Прокопия о ткачах. Тот неуверенно пожал плечами.

— Поднять не просто. Ткачей не затронули. Каждый прежде оглянется, подумает: «Уйдут от станков другие, тогда и я». Так и станут пережидать друг друга.