А где же тогда Фомичев? Дерин? В котельной они быть не могли. А где?

Тут еще бомба в ткацкой… Вдруг смотритель отлучится от кладовой, кто-нибудь неосторожный откроет дверь — и ужасный взрыв… «Неужели так и не увижу его?..»

От таких дум по телу пробегал озноб.

Почему-то вспомнилось, что с тех пор, как были у Сороковского ручья, он больше и не поцеловал ее ни разу…

Марфуша еле стояла на ногах, когда наконец-то завыл долгожданный гудок. Кое-как оделась, поспешила из фабрики. У ворот стояла толпа. Это была утренняя смена, не спешившая на работу. У стены конторы длинной цепью выстроились молчаливые фанагорийцы.

Марфуша заглядывала в лица мастеровых, перебегала от одной группы людей к другой. Все напрасно. С бьющимся сердцем поднялась она в каморку. Окажись Федор дома, безмятежно спящим, она как вошла бы, так и села у порога и заревела бы от обиды и счастья.

Федора в каморке не было. Почти поперек кровати спал Артемка. Она закутала его, присела к столу, не зная, что теперь делать, где искать. Спустя немного появился Прокопий с синими кругами у глаз, не менее измотанный.

— Не знаю, на что подумать, — безнадежно проговорил он. — Кроме выборных, пропали еще двое — Серебряков и Пятошин. Как сквозь землю провалились. Подождем до рассвета, и надо справляться в полиции.

— Я была в части. Нету там… И в трактире была…

— Неужто и в трактире была?

— Была в трактире… Нету… И в части нету… Нигде нету…

— М-да, — досадливо вздохнул Прокопий.

— Говорят, у вас бомбу нашли?

— Говорят. Странная какая-то находка. И сторожа, что охраняют кладовую, мнутся — вроде бы бомба, вроде бы и нет.

— Что же такое? — Марфуша с испугом посмотрела на мастерового. — Что там может быть?

— Пес их знает.

— Но что-то там есть, раз охраняют?

Прокопий встревоженно поднял голову.

— Ты думаешь?

— Не знаю… На все можно подумать, — поднялась торопливо, засобиралась. — Пожалуй, пойду…

— Пойдем вместе. — Одеваясь, Прокопий долго не находил рукав, поддевка затрещала от неосторожного рывка. — Ах, негодяи! Мне тоже подумалось: тут что-то не так. Но поверил россказням. Нас потому и обманывают, что мы всему верим. Никак не научат.

— Тебе, может, не ходить? Одна я скорее узнаю. Где эта кладовая?

— Там, на втором этаже… Как войдешь, левее смотри. Я буду ждать у фабрики.

Управляющий прямо с вокзала приехал в контору. Несмотря на ранний час, Грязнов был там.

Федоров был сильно не в духе, отводил глаза. Выглядел он неважно — мешки под глазами от бессонной ночи, небритый. Грязнов скромно стоял у окна, наблюдал за ним.

— Рассказывайте, сударь, что произошло.

Управляющий расставлял на столе пресс-папье, чернильницу, серебряный колокольчик, — в том порядке, в каком они были при нем. В верхней папке увидел список арестованных рабочих, прищурясь, прочел.

— Гм!.. И опять этот Крутов… Не мучают вас угрызения совести?

— О чем вы, Семен Андреевич? — смиренно спросил. Грязнов.

— Удачную телеграмму составили, сударь. Я в восторге от вашей сообразительности.

— Ах, вот вы о чем! — Грязнов сделал усилие, чтобы не улыбнуться. — Я не думал, что она покажется обидною. Да и думать было некогда. Когда мне сообщили, что Дент остановил котельную и рабочие, приняв это за сигнал, повалили к конторе, поверьте, не до этого было. Сознаюсь, растерялся…

— Все похожи на истину, сударь.

Но выражение лица говорило о другом: «Какой-то мальчишка обвел вокруг пальца. И как ловко! А я-то, старый дурак, о чем думал? Поддался его обаянию, поверил, согласился ждать. Укатил в Москву опять-таки, чего никак нельзя было делать… И вот вслед дикая телеграмма: „Обещал дать ответ и внезапно уехал…“».

Управляющий зажмурился, со стыдом вспоминая, как разговаривал с ним владелец фабрики, — не пожелал даже выслушать.

— Однажды, в день моего приезда, вы очень точно заметили, что седьмая тысяча — это что-то особое, — как издалека, донеслись до него слова Грязнова. — Только вчера я понял все значение ваших слов.

«Будь проклят тот день, когда ты приехал», — с ненавистью подумал Федоров.

Управляющий нашел в себе силы и стал заниматься обычными делами. Ждал прибытия губернских властей. Толпа все еще стояла у конторы. Надо было что-то предпринимать.

Одна рота фанагорийцев под командой штабс-капитана Калугина вытянулась цепочкой вдоль здания конторы, другая держалась ближе к входу в ткацкий корпус. Рабочие подходили; задирали солдат, посмеивались.

— Ов, ты, Аника-воин, — приставал чахоточный, с желтым лицом мастеровой, — когда успел ружье покривить?

— Где? — опешил солдат, поднимая и оглядывая винтовку.

— Где! — передразнил мастеровой. — Чего, спрашиваю тебя, приперлись-то? Воевать с нами хотите?

— А что прикажут, то и будем делать.

— Вы будете, это ясно!

У ткацкого корпуса коренастый фанагориец с выпуклыми рачьими глазами и мастеровой — в куртке, в разбитых сапогах — ругались всерьез.

— Нам вас бить приказано, — зло говорил фанагориец. — Мы присягу принимали и будем бить и стрелять вас. И отвечать не станем.

— Это как же? — спрашивал мастеровой. — Лютые враги мы, что ли?

— А вот так, выходит, враги.

— Выходит… — Рабочий показал на окна конторы. — Чем мы отличаемся от них: не так пьем, не то едим, вдвое больше работаем. В остальном равны. Для тебя они как? Тоже враги?

Солдат замешкался, не зная, что ответить. Выкинул вдруг винтовку в сторону мастерового:

— Проходи, не задерживайся!

— Не разговаривать! — предупреждал офицер, расхаживая перед строем и отгоняя мастеровых.

Рябой Родион Журавлев прятал лицо — стыдно было стоять в цепи с винтовкой в руках, вздрагивал при виде каждой девушки: не Марфуша ли? Проходившие мимо женщины недружелюбно заметили:

— Вишь, рожу воротит… Совестится. — И тут же по-бабьи пожалели: — Не по своей волюшке…

— Марья, а муж твой где? — спрашивали Паутову.

— Хворый он. Третьего дня в постель слег социлист мой.

— Поди-ка врать-то. Вон на крылечке у каморок стоит. И сюда хочется, да тебя боится.

Мелькала в толпе невзрачная фигура хожалого. Коптелов прятался за спинами, запоминал, что говорят. При нем замолкали, слишком откровенно давали понять, как относятся к нему. Он будто ничего не замечал. Возле Прокопия Соловьева потоптался, сокрушенно сказал:

— Что деется-то, а! — Покачал головой. — Жмут рабочего человека. — И нетерпеливо ждал, что ответит мастеровой.

Прокопий протянул руку, собираясь схватить хожалого за ворот пальто, сказал с угрозой:

— Вот стащу в полицейскую часть — узнаешь, «что деется».

Коптелов поспешно отошел.

Рабочие дожидались, когда наконец выйдет управляющий. В толпе, стоявшей ближе к ткацкому корпусу, произошло замешательство. Доносились крики. Все ринулись туда. Навстречу надвигалась на возбужденных мастеровых плотная цепь солдат, теснила. От солдат отмахивались, толкаясь, пробирались в круг, где жадно слушали Марфушу Оладейникову.

— Они их держат в кладовой, — взволнованно объясняла она, — вторые сутки ни есть, ни пить… Даже дверь не открывают. Там все пятеро: и Крутов, и Дерин, и Фомичев, и те двое… Чего смотреть? У двери только один сторож. Помогите им, родненькие! — просила угрюмых мастеровых, стоявших тесной группой. — Я слышала, как они стучат. Двери там двойные, а слышно…

В толпе ахали, ругались, злобились на фабричных смотрителей:

— Вот те и бомба! Что удумали, подлые души!

Прокопий Соловьев, направляясь к солдатам, звал за собой.

— Выручать, православные, надо. Свой брат, да к тому же выборные. Без них не сладить нам с управляющим.

Десятка два парней потянулись за ним, но, наткнувшись на цепь, ощетинившуюся штыками, замялись, отступили.

Так они и стояли злые, мрачные против молчаливых солдат, пока в другом конце, у конторы, не раздались звуки горна.