Артемка спрыгнул с сундука, стал натягивать миткалевую рубашонку и штаны с веревочками вместо пройм.

— На вот новую. — Марфуша устало разогнула спину, откинула волосы с потного лица и сняла со спинки кровати глаженую чистую одежду.

— К папе пойдем, — догадался мальчик.

Марфуша кивнула.

— И на заработку не уйдешь?

— Не уйду.

— И на доработку?

— И на доработку, — улыбнулась она, щелкнула легонько по вздернутому Артемкину носу, спросила: — Обрадовался, бесенок?

Еще бы не радоваться! Артемка счастливо вздохнул. Как будто свету прибавилось в каморке, даже ворчание Прокопия стало добрее. Мальчик прошел на цыпочках по сырому скользкому полу к столу, поковырял ложкой загусшую вчерашнюю кашу. Есть со сна не очень хотелось.

— Погуляй, пока я прибираюсь, — сказала Марфуша.

Артемка выскочил на улицу. Утро было свежее, звонкое. Дрались воробьи на тополях перед корпусом. Со Всполья неслись гудки паровозов, лязг буферов, а совсем рядом возле Починок мычали коровы — там гуляло стадо. Артемка хотел бежать к пастуху — не даст ли поиграть в рожок, — но увидел возле конюшни дядьку Антипа. Давно хотелось прокатиться на запятках извозчичьей пролетки — Егорка Дерин с Васькой Работновым каждый день ходят на Широкую, караулят, когда кучер зазевается. Артемку откидывают — мал. А тут и без них случай выпал… Побежал… Антип уже выворачивал на мостовую — прицепился и вот на тебе: вся спина аж горит. Ладно еще Марфуша не видела, а то и от нее влетело бы. Строжится Марфуша, вроде мамани стала: этого не делай, туда не ходи. А Артемке, если разобраться, можно ее и не слушаться: не тетка Александра — сама еще девчонка, хоть и с косой, как у взрослых девушек.

Фабричные девушки каждый год после пасхи ходят за Починки, к Сороковскому ручью, заплетать на березах косы. В этом году Марфуша увязалась за ними. Все разбились парами, у каждой пары венок из березовых ветвей, целуются они через этот венок и говорят: «Не браниться, не ругаться». А после вынимают по вареному яичку, разбивают через венок и едят. Марфуша стояла одна — подружки ей не досталось. Подошла она тогда к елке, приложилась губами к шершавой коре, а потом яично стукнула. Ест и ревет, дуреха… Артемка все подглядел.

А потом пошла березку искать, чтобы на ней заплести косу. Примета такая есть: через какое-то время прибежит девушка к березе — если коса расплетена, значит, скоро замуж выйдет… Артемка на другой день расплел косу на Марфушиной березке — пусть радуется, когда прибежит смотреть…

Когда мальчик открыл дверь каморки, Марфуша уже собиралась, завязывала в узелок отцову чистую рубаху. За занавеской перед окном маячила нескладная тень Прокопия Соловьева. Наверно, не знал, куда себя приложить. Ехал бы в деревню — там у него дом и «семеро по лавкам», как он сам говорит. Раз приезжала его жена, и Прокопий весь день потихоньку свистел. Артемка тоже стал свистеть. Сел на пол к самой занавеске и ну вторить Прокопию. Тот удивился, постукал пальцем через занавеску по лбу мальчика и велел убираться в коридор. Артемка, правда, отодвинулся подальше, чтоб Прокопий не достал, но убираться не захотел. Так и продолжали свистеть оба: Прокопий — зло, а Артемка — со всей силы, пока не надоело.

В тот день в каморке стоял такой пар, что не продохнуть: жена Прокопия стирала белье. Выходя из каморки на половину Оладейниковых, она каждый раз спрашивавала:

— Чай, надоела я вам, тетка Александра? — И старалась шагать по одной половице.

Артемка тогда спросил ее.

— А зачем вы их посадили по лавкам?

— Кого, касатик? — не поняла она.

— А этих, семерых? — Артемка так и представлял: посадил их Прокопий на лавки, и они боятся спрыгнуть на пол, не то прибьет. Потому и казался ему высокий, нескладный сосед злым мучителем…

Марфуша приготовила узелок, потом стала переплетать косу, заглядывая в тусклое квадратное зеркало на стене. И торопиться не думает:

— Скоро ты? — захныкал Артемка.

— Господи, как ему не терпится, — невнятно сказала она, потому что губами держала шпильки. — Спешит, а еще и не умытый. Беги к умывальнику.

— Выдумала… Я и так. — Мальчик упрямо смотрел на нее, дожидаясь, когда она закончит крутить волосы.

— Тогда никуда не пойдешь…

Пришлось идти умываться, потом расчесывать волосы гребешком.

Наконец собрались.

— А его выпустят? Не как в прошлый раз?

— Обязательно должны, — успокоила Марфуша.

— Эк, заморила парнишку. Сказано тебе русским языком: когда выпустят — придет. Толку-то, что ты ждешь! Не велено тут стоять, уходи.

Так говорил рябой длинноносый солдат-фанагориец, стоявший на самом припеке у ворот тюрьмы. В застегнутом наглухо мундире он изнывал от жары, резал плечо ремень тяжелой винтовки. Солдат возмущался: «Такая упрямица!» Вот уже битый час торчит перед глазами, прислушиваясь к каждому шороху на тюремном дворе, мешает думать о своем. А когда солдату и думать, если не на посту.

— Иди, иди! Не ровен час, наткнешься на начальство. Мне за тебя попадет.

Марфуша отошла чуть-чуть и опять остановилась. Смотрит смело: «Хоть штыком коли — ждать буду».

— Его еще на той неделе должны освободить…

— До чего непонятливая! Должны, а не выпустили, — снова принялся втолковывать он. — Значит, так надо.

Отходил на несколько шагов и опять возвращался. Украдкой оглядывал ладную фигуру в ярком сарафане, слепили глаза белые полные руки с ямочками у локтей, светлые волосы заплетены в тяжелую косу. Нравилась она ему, иначе не посмотрел бы ни на что — прогнал, не положено. Пусть идет к калитке, где принимают передачи для заключенных.

В сквере через дорогу прямо на пыльной траве, свернувшись калачиком, спал Артемка. Умаялся! Хорошо инженеру с сестрицей — Антип с ветерком их до дому доставил. А Марфуша с Артемкой всю Большую Федоровскую ногами пылили. Версты три без малого. Возле постоялого двора Градусова пересекли московский большак и еще по берегу версту с лишком. Как не умаяться. Артемка все ждал: вот откроются тюремные ворота и появится папаня. Не пропустить бы… Лежа в тени под деревом, все глаза проглядел да так и уснул.

Марфуша возле солдата крутится, словно верит, что от него зависит, когда Федор выйдет. Будь трижды каменное сердце у бравого фанагорийца — все равно бы не вытерпел.

— Слышь-ка. — Солдат оглянулся кругом — поблизости никого, если не считать старушку с корзинкой у калитки, где принимают передачи, но и та спит, разморило на солнцепеке. — Зовут-то тебя, молодка, как?

— Марфа…

— Ишь ты, Марфа, — осклабился солдат, и рябое лицо его подобрело. — А меня Родион. Журавлевы мы, Владимирской губернии. Мальчонка-то первенький у тебя? Сколько ему?

— Пятый годок с лета пошел… Не мой он, отца вот ждет.

— Вон что! — обрадовался солдат. — Я ведь тоже подумал: мамаша, а такая молоденькая. Деваха, значит. А мать-то где же? Чужая ты ему али сестренка?

— Чужая… — Марфуша оглянулась на Артемку — спит сладко, шевелит во сне губами. «Вырос-то как, отец и не признает». — Не совсем чтобы чужая, — объяснила солдату. — У самого-то тоже растут?

Рябое лицо Родиона округлилось в улыбке.

— Не… не растут еще, — радостно объявил он. — Сестренка махонькая есть, Глашка. — Еще раз оглянулся, понизив голос, сказал: — Не отходи далеко-то. Скоро сменюсь, узнаю, когда срок кончается.

— Слава тебе, пробрало, — усмехнулась Марфуша. — Узнай. Федор Крутов, с карзинкинской фабрики. Неделю назад должен выйти. Уж жив ли?

— Жив, жив. Придет. Бывает, и задерживают. В этом доме все бывает.

Артемка потянулся, позвал Марфушу. Он хотел пить.

— Поднимайся, чадушко. До реки сбегаем. Смотри, всю рубаху иззеленил. Попадет от батьки обоим.

Артемка тер кулаками глаза. На щеке красные отметинки от травинок. Тюремные ворота все так же были закрыты. Значит, не проспал папаню.

Спустились по глинистому откосу к Волге. Марфуша, подобрав подол, зашла по колено в воду, сняла головной платок и окунула. Потом, торопясь, побежала на берег. Артемка жадно припал к платку, пил, обливаясь.