— Что вы все-таки от меня хотите? — с ненавистью спросил Грязнов, разглядывая самодовольно улыбающегося ротмистра. «Цветочница из магазина… Берлин… Рядовой Венский… С ума сойти можно. Неужели так искусно лгала? Не может быть, ничего такого нет, придумывает ротмистр. И как нагло ведет себя со мной! Что это? А будь на моем месте другой, не имеющий такого положения в обществе?.. Что тогда? Заниматься дурацким розыском, будто нет других, более важных дел? Непостижимо! Бездарный чиновничий аппарат…» И опять, как и до этого, закралась мысль о японской войне и ее последствиях: «Революция… Все будет зависеть от действий правительства… А какие действия?»

— Прежде чем я буду считать себя свободным, — жестко сказал Грязнов, — потрудитесь, Сергей Никанорович, объяснить, что значат слова: «Пришлите мне Фриде», которыми вы старались меня огорошить в самом начале? Видите ли, из всей нашей беседы я понял, что вызов мой к вам чистейшее недоразумение. Я вынужден буду обратиться к его сиятельству графу Татищеву. Он найдет возможность оградить меня от нелепых подозрений.

— Вот вы и рассердились, Алексей Флегонтович. — То ли неприкрытая злость Грязнова, то ли упоминание о губернаторе заставили ротмистра стать учтивее. — Никаких подозрений, уверяю вас, но дело… Вот, изволите ли, объяснение чиновника, которое вы читали. Чиновнику этому помогал в сборе пожертвований, сопровождал его в поездках костромской полицмейстер. И он не обиделся, посчитал за долг тоже дать свое объяснение. Интересы государства, Алексей Флегонтович. А как же!

— Если вы считаете, что в этом состоят интересы государства, с божьей милостью, продолжайте. Мне разрешите откланяться.

— Ай, как нехорошо получилось. Не обессудьте. Не думал… Но вы хотели узнать, что означает «Пришлите мне Фриде». Не так ли?

— Да. Любопытствую.

— Извольте. — Кулябко порылся в бумагах, лежавших перед ним на столе, подал почтовую открытку, исписанную мелким почерком. — Извиняюсь, немецкий знаком вам? А вот переводик.

Грязнов, разглядывая открытку, мотнул головой, сказал:

— Разберусь…

«Несмотря на мои повторения, я в эту ночь снова получил телеграмму. В субботу я послал вам 50 рублей. Не могу себе представить, что вы за два дня израсходовали. Я хочу сперва кое-что видеть, сперва пришлите мне Фриде, а затем будем дальше разговаривать». — Грязнов прочел текст и раз, и второй, посмотрел на жирно подчеркнутые слова «Пришлите мне Фриде», потом взглянул на застывшего в ожидании ротмистра.

— Не понимаете? — спросил тот.

— Совершенно не понимаю.

— Ну, видите ли, — снисходительно стал объяснять Кулябко, — вам, незнакомому с нашей работой, трудно разобраться. А тут обычный шифр. И в других письмах все время требование прислать Фриде, а тогда уже будут и деньги. «Прислать Фриде» — это получить интересующие кого-то сведения военного характера. Уяснили?

— У вас богатая фантазия, ротмистр, — с иронией заметил Грязнов. — Это же надо додуматься.

— И додумываемся, — не поняв усмешки, сказал Кулябко.

— Желаю вам успеха, ротмистр, — сказал Грязнов, поднимаясь. — Спасибо за любопытную беседу… Не часто приходится… Сдается мне, имя брата этой дамы, цветочницы из Лодзи, Фридрих… Больной Фридрих, которого родственники хотят скорее заполучить домой. Они шлют деньги, надеясь, что эти деньги помогут освободить Фридриха от воинской повинности; деньги как в прорву, а любимого Фриде все нет, и взывают: «Пришлите прежде Фриде»… Честь имею, Сергей Никанорович!.. Да, а давно ли вы видели Анну Ивановну? Не правда ли, обаятельная женщина?

Кулябко не скрывал своей растерянности и разочарования. Едва Грязнов вышел, он лихорадочно стал перелистывать бумаги по делу арестованной Шикоро. «Рядовой Пултусского полка Фридрих Венске»… — прочел он.

Ротмистр чертыхался, недобрым словом поминая своего первого помощника Цыбакина: именно ему пришло в голову, что под словами «Пришлите мне Фриде» кроется шифровка. «Вот тебе и награды, повышения. Чего доброго, еще и ославит на весь город», — подумал он о Грязнове.

В полдень обычного дня шумная ватага парней и девушек шла по фабричной слободке. Выскакивали вперед плясуны, сменяя друг друга, на разные голоса выкрикивали припевки. Сверху сыпал веселый искристый снег, таял на разгоряченных молодых лицах, забивался в складки мехов, надрывающейся гармошки и скрипел, хрумкал под ногами.

Выйдет вперед девушка и вдруг озорно споет:

Гармонист вторит ей на такой высокой ноте, что все невольно притихают, удивляясь, как это ему удается из такого немудрящего инструмента выжать этот звук.

Сзади бежали мальчишки, объявляя: «Свадьба! Свадьба!» — и редкий прохожий не останавливался, а то и не шел какое-то время следом.

Когда поравнялись с фабричным училищем, красные кирпичи которого были белыми от инея, — местом очень людным, попали в густую толпу зевак, собравшихся посмотреть веселье. И то, за два года войны уж и отвыкли от такого, горе да печали чаще всего были у людей.

— Что?.. Как?.. А которая невеста? Знаю… А жених, усатый, гляди… Из каморок…. — переговаривались в толпе, оценивающе разглядывая молодых.

И не у одной женщины, стоявшей тут, щемило сердце, навертывались слезы: сама когда-то в день свадьбы кружила по улицам слободки, показывала свою радость, не таила ее. Где-то нынче друг милый? Жив ли? Как надели серую солдатскую шинель, простились у воинской платформы — нет с тех пор весточки… И смотрит, смотрит, — тоска и грусть на лице.

Правда, не всем по душе было это шумное шествие. Иной сердито топтался, ворчал: в такое-то время с песнями да плясками по улице!

— Тут богу надо молиться, чтобы победу послал над супостатами, а не свадьбы играть… И чего на виду? Гуляй в квартере, никто не увидит, не скажет… На сумленье только наводят…

Но так мог сказать только тот, кто из пришлых, не местный. Много их теперь появилось в слободке — лавочников, купцов, зажиточных крестьян из окрестных деревень; все прятались от воинской повинности, все были пристроены в механических мастерских, в которых изготовлялись артиллерийские шрапнельные стаканы для фронта, — и пользовались отсрочкой, «Гуляй в квартере» — это у них в крови, хорониться от глаз людских. Тем более, откуда им знать обычаи фабричной слободки?

А обычаи такие. Свадьба не в свадьбу, если в день ее молодые не покажутся всему честному народу. Люди провожают веселую ватагу, придирчиво присматриваются к жениху и невесте и тут же гадают: ладно ли да светло ли жить будут? По лицам, по взглядам и еще кто знает по чему определяют будущее молодых. «Согласная пара, — скажут удовлетворенно. — Счастье не оставит их…»

Почти всегда так оно и бывает, потому что тот, кто открыто выходит навстречу людям, не таит в себе ничего дурного, — таким и останется в домашней жизни.

Но сегодня, это можно было заметить, песни и пляски все же смущали угрюмую и голодную фабричную слободку. И правда, вроде не ко времени так веселиться; потому никто не заступался, никто не подумал оборвать ворчунов, которым неведомы были слободские порядки. А те разорялись:

— Скакать козлами по сию пору… Грех-то какой! Спаси, господи, люди твоя…

Егору Дерину чихать на все пересуды, сегодня его день, сегодня он гуляет. А завтра и на его плечи набросят солдатскую шинель…

Лелька Соловьева опиралась на его руку. Лицо у нее счастливое, вроде бы, успокоенное, а в глазах слезы, которые она незаметно смахивала концами белого пухового платка. Не думала и не гадала, что в ее жизни так будет: свадьба и сразу разлука. Смотрят на нее люди, складную, в короткой шубке, белых валенках, в белом платке, и не знают, что с завтрашнего дня ей останется только ждать и реветь ночами в подушку. И хоть бы взяли по набору, все не так обидно, все легче переносить — ее ненаглядный Егорушка вызвался добровольцем. «Надоело, — коротко объяснил он Лельке. — Всю жизнь так и торчать на фабрике… Чего увидишь?» Она сердилась, умоляла, Егор и не подумал прислушаться. Бросилась за помощью к Артему Крутову. «Что в самом деле придумал? — пытался образумить тот. — Скоро и тут дел хватит. Скоро уже…» — «Скоро, — усмехнулся Егор. — Мне не дождаться этого „скоро“, терпения нет, да и не вижу, чего ждать…»