Догадка его подтвердилась. Он увидел, как Фомичев постепенно теряет уверенность. «Еще минута, и ты, голубчик, станешь делать все, что ни скажу».

— Мне жаль вас, — повторил он. — Я мог бы дать честное слово, что вас отпустят с миром, если чистосердечно расскажете о своей вине.

— Я не вижу своей вины, — хрипло проговорил Фомичев.

Цыбакин хлопнул линейкой по столу.

— Вы как мальчик! — возмущенно выкрикнул он. — Разве я входил в депутацию, которая угрожала управляющему бунтом? Может, я был в каморке у Крутова накануне бунта? О чем вы там говорили?.. Может, меня арестовали в ткацкой фабрике? Неужели этого мало? Удивляюсь вам, молодой человек… Вот лист бумаги, пишите все, как было… Если, конечно, хотите домой.

У Фомичева лоб покрылся капельками пота. Он рассеянно вертел услужливо подсунутую ручку, посмотрел невидящим взглядом на узкое зарешеченное окно.

Цыбакин позвал дежурного, указал на Фомичева.

— Отведите его в свободную комнату, где никто не мешает. Найдите ему что-нибудь поесть. А ко мне дайте Дерина.

Василий зашел с заспанным, опухшим лицом. Зевал, прикрываясь рукой.

— От вас требуется немногое. Всего-навсего — подтверждение, что зачинщиком бунта был Крутов.

Василий поморгал глазами, избавляясь от сонливости. С удивлением переспросил Цыбакина:

— Чего-то я ослышался, твое благородие. Не пойму… О чем ты?

— Я сказал, что зачинщик бунта — Крутов. Он подстрекал рабочих на выступление. Рабочие были растревожены до такой степени, что напали на солдат. Последним ничего не оставалось, как обороняться… стрелять. Можешь подтвердить это?

— Что «это»? — Василий медлил, лихорадочно обдумывая слова пристава. «Значит, солдаты стреляли. Была драка… Убили Прокопия Соловьева».

— Можешь подтвердить, что Крутов был зачинщиком бунта? — стараясь сдерживаться, повторил Цыбакин. — Его это работа?

— Федька-то Крутов — зачинщик! Ну, это уж ты, твое благородие, того… — Василий глупо хмыкнул. — Зачинщик там… в Питере…

— В Питере? — насторожился пристав. — Кто он? Почему в Питере? Говори!

— Зачинщик самый главный, по моему разумению…. Боюсь сказать, твое благородие. Худа не было бы.

— Называй! Никто тебя не тронет, — торопливо пообещал Цыбакин.

— Тогда другое дело. — Василий шумно вздохнул. — В таком случае могу сказать… Зачинщик, по моему разумению, самый что ни на есть… как там… всея великия и малыя. Позволяет, вишь ты, измываться над рабочим человеком.

— Молча-а-ть! — в бешенстве заорал пристав. Взмахнул линейкой. Дерин перехватил ее, переломил на две половинки и бросил к печке.

— Эх, твое благородие, а говорил, что никто не тронет, негоже так…

— Уведи! — хмуро бросил Цыбакин заглянувшему в дверь дежурному.

Вызывать в эту ночь Крутова пристав не решился.

Казармы гудели возмущенными голосами. В шестом корпусе Марья Паутова будоражила людей криками:

— Кровопийцы! Мучители! Креста на них нет… До царя-батюшки дойду! Он так не оставит.

Случайно подвернувшемуся полицейскому служителю вцепилась в волосы, царапала, наровя достать до глаз.

— Дура баба, — уговаривал он ее. — Угомонись!..

Каморка Прокопия Соловьева не закрывалась. Шли со всех трех этажей и из других казарм, тихо проходили вперед и, постояв в молчании, освобождали место для других.

Прокопий лежал в пахнущем сосной гробу на сдвинутых столах — обмытый, в белом саване. Восковые руки сложены на груди, на узком желтом лбу белел бумажный венчик. В переднем углу под иконой теплилась лампада. Горели свечи в изголовье гроба и по бокам. Их пламя вздрагивало от дыхания людей.

Опустившись на колени, тихо выла Евдокия. Ребятишек Марфуша увела на свою половину. Они жались к ней, со страхом поглядывали на священника в золотой шуршащей ризе, который вместе с дьячком готовился к отпеванию.

Во время молитвы затих сдержанный плач, умолкли голоса. Но когда священник возвестил: «Придите, последнее целование воздадим, братия, усопшему», — раздирающий душу вопль разнесся по каморке. Выли женщины, молча вытирали глаза мужчины. Стали подходить к покойнику прощаться. Священник тем временем посыпал земли на грудь Прокопию, поправил бумажный венчик на лбу и вложил в руки листок бумаги: молитву — паспорт на тот свет.

Расходились, спрашивая вполголоса, когда будут хоронить и станут ли еще раз отпевать на кладбище. Евдокия была как в забытье. Все хлопоты приняла на себя тетка Александра.

В каморках кто-то распустил слух, что о злодействе фанагорийцев сообщено московскому генерал-губернатору, дядюшке нового царя, и теперь будто бы он, спешно собравшись, едет чинить расправу над солдатами. Так велико было желание добиться справедливости, что поверили.

— За это им здорово влетит. Где это видано, чтобы безоружную толпу прикладами да пулями.

По этажам кричали:

— Собирайтесь встречать! Все пойдем! Пусть узнает правду…

Едва забрезжило, к Московскому вокзалу потянулись фабричные — встречать генерал-губернатора. Шли толпами, молчаливые, решительные.

Собравшись все вместе на широкой вокзальной площади, выложенной ровным булыжником, пошумели, пошумели и вдруг поняли, что великому князю не до их горестей. Зачем он сюда поедет? Ворон ворону глаз не выклюет.

С московским поездом прибыл владелец фабрики Карзинкин. Стараясь не попасться рабочим на глаза, сел на первую попавшуюся пролетку и уехал.

Обратно фабричные шли с песнями. В первом ряду взметнулся на палке флаг, сделанный тут же из красной рубахи. Обыватели стояли на улицах, выглядывали в окна— такое зрелище в городе видели впервые.

У полицейской части остановились и потребовали освободить арестованных. Пристав Цыбакин отказал. Тогда передние ворвались в помещение. Дежурный, опасаясь, что взломают двери, сам выпустил узников. С криками радости встретили их появление. Но радость заглохла, когда стали рассказывать, что произошло на фабрике. Кроме того, что убит Прокопий Соловьев, двенадцать человек тяжело ранено, среди них «социлист» Паутов, стоявший в стороне у каморок…

Федор протиснулся к Марфуше, крепко обнял, поцеловал. Она притихла на его груди. Не могла справиться со слезами.

— Никуда больше не отпущу. Со мной будешь.

Он мягко оттолкнул ее, смущаясь любопытных глаз.

— Не сейчас, дома… обо всем…

Тут же, на виду у полицейских, договорились: на работу не выходить, пока не будут наказаны виновники расстрела.

Карзинкин, коренастый, мужиковатого вида, с черной густой бородой, переполошил служащих. Никогда еще владелец фабрики не появлялся в конторе таким мрачным. Хмурясь, едва ответил на поклоны и, не задерживаясь, рывком открыл дверь кабинета управляющего. Федоров как-то слишком суетливо выбрался из-за стола. Поздоровавшись, виновато моргнул:

— Разгневался на нас господь бог. Какой случай…

Карзинкин прошел мимо него, словно не заметив.

Грязнову, скромно стоявшему у окна, подал руку. Четко и раздельно сказал ему:

— Господин директор фабрики, извольте распорядиться о полном расчете рабочих и новом найме…

— Да, но… — захлебнулся молодой инженер, не сразу уяснив смысл услышанного. Беспомощно повернулся к Федорову. Тот нервно вертел в руках серебряный колокольчик.

— Примите дела у бывшего управляющего в эти дни, пока я буду здесь. Вам понятно?

— Да, — ответил Грязнов.

И, не простившись, так и не удостоив Федорова взглядом, владелец вышел. Управляющий, старчески шаркая подошвами (Грязнову показалось, что он сейчас упадет), побрел из кабинета. Инженеру на какое-то мгновенье стало жалко его…

Однако не время было размышлять о том, что произошло. С этой минуты он директор фабрики и надо действовать.

Не только рабочие ждали наказания виновников убийства, перепуганы были и губернские власти, и полковое начальство, и служащие фабрики. Все могло обойтись для них хорошо, если доказать, что фанагорийцы стреляли оба раза вверх, а раны получены от штыков, которыми солдаты оборонялись, спасая свою жизнь. Мысль эта сама по себе была чудовищной: в таком случае после выздоровления раненых ожидал суд за нападение на охрану, — и, когда ее предложил окружной прокурор, Грязнову он стал неприятен. Ну а что можно было придумать? Иного выхода он не видел. Поэтому, нисколько не колеблясь, новый директор первым делом попросил конторщика Лихачева позвонить в фабричную больницу и соединить его с Варей.