— Гнетет, брат, тягость какая-то. Мерзопакостно… Не пойти ли на чистый воздух?

Вышли на улицу. Пеун как-то странно поглядывал на Федора. Что-то его мучало.

— Если ты по этому делу… в смысле политики, то напрасно, давно бросил, отошел…

— Нет… В голову не приходило даже. Просто шел мимо, вспомнил.

— Правильно, что вспомнил, — с облегчением сказал Пеун. — Закатимся сейчас к Бутлеру, на людей посмотрим, себя покажем. Даже не верится, что иду с тобой рядом… живой. Это тебе не пустяки — фарфоровая ваза. Фунта четыре верных. И такая штука по голове… Бр-р!

Переходили в это время Театральную площадь в сторону Казанского бульвара. Зазывали нахально извозчики, хватая за рукава: «Барин, прокачу!» Пеун досадливо отмахивался от них. Прямо перед глазами высилось здание городского театра, крашенное в голубой цвет; на фасаде налеплены хохочущие маски, по бокам от них венки и инструменты со струнами, похожие на сильно стянутые дуги, — лиры. Сразу за театром начинался широкий прямой бульвар, затененный могучими липами. В середине его — летний ресторан Бутлера, с открытыми верандами. Федор храбро прошел за Пеуном мимо седого представительного швейцара. Это тебе не трактир — на столах белоснежные скатерти, хрусталь, посетители не кричат, что им вздумается, — беседуют вполголоса. Выбрали столик в углу на веранде. Пеун побарабанил пальцами по столу.

— Прохор! — крикнул официанту в белом фраке. Тот с недовольным лицом подошел к ним.

— Опять появились, мало вам все, — сказал он Пеуну. — Шли бы погуляли по бульвару, оно и для здоровья пользительнее.

— Ты еще будешь мне выговаривать, — беззлобно ответил Пеун. — Принеси-ка лучше полный обед и все, что к нему полагается. А на закуску рыбки холодной с хренком, икорки на пробу. Да поживее…

Пеуну, как видно, не в диковинку здесь.

— Не узнаю я тебя, — сказал Федор. — Словно бы другой человек.

— Другой? — поспешно перебил Пеун. — Может, и другой. А вернее — поумнел чуток, ну, самую капельку. Как вернулся из Коровников, сказал себе: «Ша, никаких прожектов». Смешно! Собирались при занавешенных окнах, копошились, до хрипоты спорили, как сделать, чтобы мерзопакостей меньше было… А речи-то какие! Российская империя — глиняный колосс, толкни — полетит вверх тормашками. Наступит новая жизнь! Верно! Но какое усилие нужно, чтобы этот колосс свалить. Сколько-жертв возьмет. И почему Сидоров, Петров довольствуются тем, что у них есть, а я, Иванин, должен что-то делать, чтобы не кому-нибудь — им же лучше жилось? Покорно благодарю, в прожектеры не гожусь. Вот Прохор, — кивнул на подходившего официанта, — спроси у него, хочется ли ему стать революционером. Он тебе ответит: «А для ча?» И будет прав. Так что не выйдет у нас тобой приятного разговора. Прости. В этом деле я тебе не помощник.

— Да ты что? — обиделся Федор. — Сказал же, шел мимо, вспомнил… Работу искал.

— Ну и ладно, если не по этому делу. Не сердись. Давай лучше пить. А видел, как в меня вазой швырнула? Жена… А все, думаешь, почему? Даму сердца встретил. Такая женщина! — Выпил, поковырял вилкой заливную рыбу, поднял захмелевшие глаза. — Эти дикие моральные нормы: и люби и не моги встречаться. Мерзопакостно… Ты, верно, бросил политику?

— Что ты привязался! В конце концов надоело.

— Ладно, ладно… Ишь, порох… Значит, работу искал? А хочешь, я тебя устрою… К ней, в магазин. Ух, и женщина, если бы ты знал! Засольщик нужен. Огурцы солить.

— Огурцы солить? — рассмеялся Федор. — Хорошо. А ты знаешь, как их солят?

— Кто не знает. Сыплют в бочку, потом воды, соли. И еще чего-то. Уменье какое!

— Соли… еще чего-то. А может, и подойду?

— Подойдешь. Чуть соли и еще… Но самое главное, какая женщина!

Было уже темно, когда Федор возвратился домой. Лицо бледное, волосы растрепаны, но ступал твердо. Нащупал сперва табуретку, с трудом сел. Тетка Александра холодно заметила:

— Вчера гуляшки, сегодня гуляшки — этак останешься и без рубашки.

— Мама! — одернула ее Марфуша. — Зачем ты так?

— Как же еще с ним?

— Не шуми, — выговорил Федор. — Нашел работу. Огурцы солить. В бочку воды, соли, потом еще чего-то. — И запел:

— Так, так, — поддакнула тетка Александра. — Сыплют в бочку и еще чего-то… Получаются — соленые огурцы.

За занавеской хмыкнул Прокопий, завозился на кровати. Марфуша прикрыла рот ладошкой, чтоб не рассмеяться.

Тетка Александра закончила все так же строго:

— Вот что, парень. Иди-ка завтра к управляющему.

Гордость-то свою смири, в ножки поклонись… Чего выдумал? Огурцы солить. Экий засольщик!

Управляющий Федоров просматривал почту, сидя в кресле за большим массивным столом. Над его головой, как и у Дента, висел однотипный портрет Шокросса. С противоположной стороны стола с карандашом в руке примостился средних лет чернобородый в помятом парусиновом костюме мужчина. Это был подрядчик Соболев, который по договору доставлял с волжской пристани хлопок и отправлял пряжу для других фабрик. У них только что был крупный разговор из-за задержки товара Горкинской мануфактуре — с мануфактуры поступила жалобна, и Соболев тут же писал объяснение.

Управляющий взял со стола серебряный колокольчик, звякнул. В дверь просунул напомаженную голову щеголеватый конторщик Лихачев.

— Нашли инженера?

Лихачев прикрыл за собой дверь, мягкими шагами подошел к столу.

— Не могут найти. Видели, ходил по двору и как в воду канул. И искать трудно: господина Грязнова еще никто не знает, указать не могут.

— Белиберда какая-то, — недоуменно проговорил Федоров. — Инженеру полагается быть в цехах, а его по двору носит. Пошлите за ним еще кого-нибудь.

За оба дня Грязнов не соизволил показаться на глаза, бродил где-то, и это выводило из себя управляющего. Подумал зло: «Наградили работничком, за ним глаз да глаз нужен. Заносчив! Хоть бы из такта заглянул прежде в контору».

Лихачев не уходил, чего-то ждал. Сегодня даже этот исполнительный конторщик вызывал раздражение. «И чего он любит намазывать волосы? Хоть бы густые были, а то кожа проглядывает».

— Повторения ждете? — ядовито спросил управляющий.

— Я все понял, Семен Андреевич, Сейчас разыщем… В конторе дожидается доктор Воскресенский. Сказать — пусть подождет?

— Пригласи.

Лихачев распахнул дверь. Вошли Варя Грязнова и Воскресенский. Управляющий поспешно выбрался из-за стола, шагнул навстречу.

— Милости прошу, Варюша. Садитесь, Петр Петрович. По каким надобностям ко мне? — Разговаривая, остановился за спиной Соболева, глянул через его плечо на корявые крупные буквы, которые тот старательно выводил, и недовольно поморщился. — Вам, батенька, сколько суток понадобится? Аль так трудно объяснить, почему товар не доставили?

Соболев виновато посмотрел на него.

— Голова не приучена к писаниям-то. Уж стараюсь, да не получается.

— Давно бы шли к конторщикам. Живо сочинят.

Соболев покорно поднялся и вышел.

— Так чем могу служить? — Радушие снова появилось на лице управляющего.

— Мы, собственно, хотели мимо, прямо по цехам, — сказал Воскресенский, удобно усаживаясь на стуле. — Варюша уговорила. Как откажешь, хоть вы и заняты.

— Располагайте моим временем, — щедро объявил управляющий. Про себя подумал: «Сестричка-то много вежливее оказалась, младше, а догадливее. Неспроста прислан, ох неспроста».

— Убедились, Петр Петрович? — Девушка весело взглянула на доктора. — Я знала, что нам не откажут. — Указала на портрет в тяжелой золоченой раме, нависший над столом, спросила заинтересованно: — Семен Андреич, это кто?

— Один из директоров — англичанин Шокросс, — заученно ответил Федоров. — Увековечен за заслуги.

— Серьезный господин, — одобрила Варя. Шокросс смотрел строго, почти надменно, и ей захотелось показать ему язык. И показала бы, будь наедине с ним. А тут постеснялась. Подошла к окну, откуда видна была широкая площадь перед фабрикой. Ужасаясь высоте второго этажа, покачала головой. И доктор, и управляющий с улыбкой наблюдали за ней. Она была все в том же белом платье, которое так хорошо шло к ее стройной фигуре.