Вдруг Федор увидел Марфушу. Неловко пригнувшись, она бежала по открытому месту к Родиону Журавлеву. Тот лежал на снегу, распластав руки, и стонал. Оставив Василия, Федор рванулся к ней, чтобы оттащить, укрыть, и не успел. Она споткнулась, схватилась за грудь. Застывший взгляд остановился на нем. Федор поддержал ее, поднял на руки, чувствовал, как она тяжелеет. Подоспел длинноногий лицеист, оттолкнул Федора к углу дома, крикнув сипло:

— Убьют!..

Марфушу положили рядом с Василием Дериным. Сидевший на корточках у стены молоденький студент заплакал горько, по-детски размазывая кулаком слезы. Длинноногий лицеист поднял его за ошорок, встряхнул, и тот сразу затих.

Федора шатало. Растерянно смотрел, как опускаются редкие снежинки на лицо Марфуши… и не тают.

— Держи!

Это опять лицеист-непоседа, стоял рядом и протягивал горсть патронов. Федор не сразу понял, зачем ему суют патроны.

— Есть у меня, хватит, — отказался он. Сжимая левой рукой револьвер, стал стрелять.

Когда улица опустела, последние демонстранты укрылись от пуль, дружинники, забрав убитых и раненых, начали отходить. Казаки в это время сели на коней и ускакали.

Обратно рабочие возвращались лавинами. Сурово приглядывались к встречным обывателям, искали ссоры. Их пугливо обходили стороной. В торговых рядах наткнулись на городового — отняли револьвер, шашку и жестоко избили. Здесь же остановили трамвай. Пассажиров высадили, погрузили раненых и убитых. Вагон пошел тихим ходом при угрюмом молчании идущей следом толпы.

Всю ночь люди не уходили из фабричного училища. В зале для митингов сдвинули скамейки и на освободившемся месте, в середине, плотники сколотили помост. На него поставили гробы, обитые красной материей. Каждые пятнадцать минут сменялся почетный караул.

Сюда из кладбищенской церкви доносился размеренный колокольный звон. Звонарям Степану Забелину и Федотке Кострову было приказано не прерывать его ни на минуту.

Людно было в эту ночь и на улицах. В сухом звонком воздухе раздавались тяжелые шаги патрульных. Большие группы дружинников, вооруженных револьверами и охотничьими ружьями, дежурили на выходе к Большой Федоровской улице и у плотины. К утру ждали появления казаков и полиции.

На одну такую группу возле хлопкового склада наткнулся Грязнов. Он шел из больницы, куда только что отправил жену: у нее начались предродовые схватки, Было около восьми утра. Начинало светать.

При виде вооруженных людей Грязнов почувствовал тошнотный страх. Его окликнули:

— Стой! Кто идет?

Пересилив противную дрожь во всем теле, он подошел. В рослом человеке с ружьем на плече, опущенном Дулом вниз, он признал крючника Афанасия Кропина. Тот тоже узнал директора и несколько растерялся.

— Поостереглись бы ходить в темноте, — сказал Кропин, поворачиваясь так, чтобы Грязнов не видел ружья. — Может случиться оплошка, и тогда…

— Что тогда? — перебил Грязнов. Он уже осмелел — рабочие хоть и злы, но его узнали и не тронут. — Почему вы болтаетесь у складских помещений?

— Охрана, — коротко пояснил Кропин.

— Охрана назначается администрацией фабрики. Ей и надлежит находиться на территории склада. В добровольных помощниках нет никакой нужды.

— Это еще как сказать, — возразил Кропин.

Грязнов считал, что за тринадцать лет, которые он здесь, он достаточно хорошо изучил фабричных. В каждом из них сидит раб, у одного в большей, у другого в меньшей степени. И как бы ни противилось человеческое достоинство, раб всегда побеждал, заставлял повиноваться. Усвоив это, Грязнов легко стал предупреждать самые неожиданные бунты. Однако за дни забастовки он начал убеждаться, что его представление о рабочем человеке по меньшей мере не полное. Фабричный мастеровой сумел победить в себе раба, и теперь угрозы и запугивания перестали на него действовать.

Как директора фабрики, Грязнова бесили действия рабочего Совета, но когда он старался представить себя объективно мыслящим человеком, ни в чем не заинтересованным, эти действия удивляли его смелостью и продуманностью. Допустим, забастовкой руководят социал-демократы, те же лицеисты — люди грамотные и умные, — но они только подсказывают какие-то мысли, всю непосредственную работу ведут сами рабочие и ведут с завидным умением. Больше всего поражало Грязнова то, что забастовщики сумели обуздать слободку, чего никогда не удавалось сделать полиции, — все полтора месяца не слышно ни драк, ни безобразных семейных скандалов.

Вот и сейчас, встретив рабочую охрану на хлопковом складе, он прежде всего возмутился: рабочий Совет станется вмешиваться в дела, которые его совершенно не касаются. Но остынув, он поразмыслил и пришел к выводу, что рабочие и тут учли все до мелочей. Случись пожар в иное время, ответственность несли бы лица, работающие на складе. Произойди он сейчас, вина пала бы на забастовщиков. Ну кто отказался бы от такой доступной и правдоподобной мысли: пожар учинен забастовщиками из ненависти к владельцу фабрики? Потому и решили они поставить свою охрану.

Постукивая тростью о ступеньки лестницы, Грязнов поднимался в контору.

Раньше в это время контора уже гудела голосами. Перед дверью по всей лестнице терпеливо стояли рабочие или те, кто хотел поступить на фабрику. За столами конторщики щелкали костяшками счетов, скрипели перьями. Дух деловитости большого, сложного предприятия нравился Грязнову. Он распоряжался, вел переписку с заказчиками, принимал посетителей. День пролетал незаметно. Вечером чувствовал приятную усталость и глубокое удовлетворение собой.

Сегодня в конторе не только посетителей — служащих почему-то не было. И только перед кабинетом склонился над столом — искал что-то в папках — старший конторщик Лихачев. И еще рядом с ним сидел фабричный механик Чмутин. При виде Грязнова он поднялся.

— Ко мне? — справился Грязнов, проходя в кабинет и оставляя дверь открытой.

— Да. — Чмутин остановился у порога, не решаясь пройти. Ясные, как у младенца, глаза отводил в сторону.

— Пожалуйста, — добродушно сказал Грязнов, приглашая к разговору.

Чмутин в волнении шаркнул ногой, застенчиво улыбнулся.

— Алексей Флегонтович, это неприятно, я понимаю… но я вынужден сообщить о забастовке, которую объявили служащие. — Заторопился, словно ожидал, что директор не захочет выслушать, договорил — Забастовка протеста… Служащие возмущены действием губернских властей. Они заявляют о своей солидарности с рабочими. Отказываются также производить расчет — считают эту меру по отношению к рабочим жестокой. Я уполномочен заявить вам обо всем этом.

Грязнов смотрел на фабричного механика и недоумевал. Оказывается, он не знает и этого человека. Чмутин был известен ему как хороший специалист, и только. В остальном он не вызывал интереса. С подчиненными он робел и терялся, когда надо было применить власть. За глаза мастера посмеивались над ним. И вот он теперь «уполномочен заявить»…

Наливаясь гневом, Грязнов шумно встал, шагнул к механику. Гладкое, румяное лицо Чмутина побелело, но он нашел в себе силы выдержать жестокий взгляд директора.

— Вы понимаете, что вы сказали? — Грязнов задохнулся, дернул шеей. — Понимаете, чем это грозит вам?..

— Алексей Флегонтович, — дрогнувшим голосом сказал Чмутин, — я передаю мнение большинства. И прошу… прошу вас, не кричите на меня!

— Хорошо. — Грязнов опять сел в кресло, старался успокоиться и не мог, болезненно кривил рот. — Ваш протест ничего не изменит. Убитых не воскресишь… Конторщики не хотят делать расчет рабочим — это тоже не угроза. Найдем других. Пятьдесят процентов премиальных — и желающих будет хоть отбавляй. Ничего вы не добьетесь. Понимаете? Ничего!

— Служащие не могут поступить иначе, — упрямо сказал Чмутин.

После этого он спешно откланялся и вышел. Когда за ним хлопнула дверь, выходившая на лестницу, Грязнов тоже встал. Лихачев все еще копошился в своих бумагах — делал вид, что крайне занят.