— Неужели так никого больше и не полюбила. Ведь это давно было?

— Ну так что, что давно. Встречались и хорошие, а все не то, что Проша мой. Царство ему небесное… — Вдруг ругнула себя, опомнившись. — Да что это я! Не для девушек такие разговоры. Прости меня, старую.

— Ты вовсе не старая. — Варя чмокнула кухарку в щеку, простодушно поведала: — Мне тебя жалко, Полина.

— Да уж вижу. Кофей сюда нести?

— Нет. Спущусь сама. Сейчас с братом в каморки пойдем. Надо посмотреть, как фабричные живут. И человека одного мне хочется увидеть.

— Народ-от в каморках грубый, неученый. Еще обидят.

— Так я с Алексеем Флегонтовичем. С ним не страшно.

— Братец-то ваш — представительный, серьезный мужчина. А ведь тоже одинешенек…

— Много ты знаешь. — Доверительно шепнула кухарке на ухо: — Уже три раза в город ездил. Говорит: «По делам»… Знаю я, какие у него там дела.

— Ну и слава богу, — закрестилась Полина. — Слава богу…

Сбежали с крутой лестницы и облегченно вздохнули. Варя постояла с минуту, с трудом приходя в себя. В ушах звенел надрывный плач ребенка. Алексей Флегонтович чему-то улыбался. «Что ему так весело?»

В какую каморку ни войди, грязь, нищета, больные рядом со здоровыми. И какое-то тупое безразличие. У пятилетнего ребенка голова обвязана гнойной тряпкой — колтун, ужасная болезнь. Немедленно надо в больницу.

И что же ответила мать? Варя содрогнулась, слыша ее спокойный голос:

— Некогда мне по больницам шляться. Пройдет. А господь приберет, так и к лучшему.

В другой каморке спертая духота. Девочка лет десяти, бледная и худая, как тростинка, сует в рот грудному ребенку тряпицу с жеваным мякишем. Ребенок надрывается в плаче. У стола с шитьем сидит мать. Тут же, на деревянных нарах лежит одетый мужчина — в сапогах, в засаленном пиджаке. Во всем том, в чем ходит на работу. Опухшее небритое лицо, мутные глаза.

Девочка плаксиво просит:

— Папк, понянчись. На смену скоро… Хоть посплю, а?

Отец отмалчивается. Безразлична к просьбе девочки и мать. А ребенок захлебывается.

— Что с ним? — Варя наклонилась. Маленькое тельце пышет жаром.

Девочка, видно подражая взрослым, ответила с ненавистью:

— Осатанел! Орет и орет. Хоть бы сдох!

— У ребенка жар. Надо показать врачу…

Никакого впечатления. Но вот мужчина приподнялся на нарах, сказал сипло:

— Ты в наши дела, барышня, не касайся. Зачем пришла?.. Дай лучше денег, а? Сделай такую милость.

Варя тут только заметила, что он пьян. Не смогла скрыть на лице отвращения.

— A-а! — вдруг заорал мужик. — Не нравится?.. Вот как живем!.. Гляди!.. — И опять униженно: — Дай, что можешь…

Варя не смогла отказать. Порылась в карманах, выгребла всю мелочь, какая была. Мужик жадно вырвал у нее деньги, метнулся к двери. Путь ему преградила поднявшаяся от стола женщина. Завязалась мерзкая борьба. Муж за волосы дотащил жену до нар, бросил и скрылся за дверью. Женщина выла… Потом подступилась к Варе:

— Дай и мне… Пьянице дала, значит, для деток найдется.

— У меня больше нету. — Варя беспомощно оглянулась на Алексея Флегонтовича. Тот пожал плечами, предоставляя ей самой решать, как быть.

В следующее мгновение обозленная женщина рывком толкнула дверь, орала на весь коридор:

— Благодетели, мать вашу!.. Принесла нелегкая! На косушку кинули! Обрадовали!.. Лопай!.. Теперь ищи его по кабакам, постылого!..

Спасаясь от ее суматошного крика, инженер и Варя бросились к выходу. Варя сгорала от стыда…

«Отчего ему весело? — снова спросила она себя. — Словно ко всему такому давно привык».

Брат терпеливо ждал: захочет ли Варя пойти в следующую каморку.

— Ты спокоен, будто ничего не произошло, будто все, что видел, в порядке вещей!

Варя была несправедлива и понимала это, но не могла сдерживаться.

— Что ты хочешь? Раздаривать карманные деньги я не могу. У меня их мало.

Глупо, конечно, дарить несколько монет, да и то, как оказалось, на водку. Глупо, но зачем напоминать об этом.

Варя приложила ладошки к разгоряченным щекам. В глазах все еще мерещилась каморка: «Девочка говорила: „Папк, понянчись, на смену скоро…“ Почему она это говорила? Ей не больше десяти… А может, больше? Худенькая, личико желтое, старушечье…» — И утренний разговор с кухаркой: «За фабричного парня замуж выйду. Есть у вас хорошие парни?» Вот наказанье: вспомнилось не ко времени… А Крутов хороший парень? Вдруг я его увижу… Нет, это ужасно!

Тронула за рукав Алексея Флегонтовича.

— Ты должен что-то предпринять. Хотя бы сообщить Карзинкину. Он обязан знать, как живут его рабочие.

Брат с ласковой снисходительностью покосился на нее, сказал:

— Несомненно, это будет самое умное, на что я способен.

Студенты подождали замешкавшегося Федора. Шумной гурьбой остановили на улице извозчика, толкаясь, уселись почти друг на дружку и велели гнать по Большой Рождественской к Спасскому монастырю.

Федор втиснулся рядом с толстяком в пенсне, близорукие глаза которого казались очень добрыми. Толстяк сразу обнял его, влюбленно стал заглядывать в лицо, только что не целовал.

С другого боку длинноволосый, с перхотью на воротнике тужурки — кажется, Неаронов, Федор всех перепутал— продолжал доказывать Андрею Фомичеву, что студенты и рабочие — одна плоть, одна кровь и что между двумя этими силами нужно единение, и тогда повергнется в прах вековое хамство.

На студенческой квартире, откуда они сейчас ехали, этот самый Неаронов, взлохматив длинные сальные волосы, говорил, что выход он видит, если будут перебиты люди, способные занимать министерские посты, что тогда только само собой распадется все высшее управление, наступит полнейшая демократия.

Неаронов теснил Федора и надоедливо втолковывал, что путь, который он выбрал, — лучший, уговаривал слушаться его, так как по достижении цели можно будет рассчитывать на хорошее служебное место.

Федор с трудом избавился от него и сейчас был доволен, что Неаронов насел на Андрея Фомичева.

Еще один ехал в пролетке — худенький, совсем мальчишка, с бледным от выпитого вина лицом. Он все пытался отобрать у кучера вожжи, слезливо упрашивал:

— Я из деревни. Я лошадей отлично знаю. Ну, пожалуйста…

Извозчик степенно отводил его руку, ласково говорил:

— Нешто мы не верим. И в деревнях, конечно, барчуки живут. У нас в Давыдкове барчуки — барышня да братец ее. Знаем…

— Да у меня отец — дьякон, священнослужитель. Какой я барчук? — И опять тянулся к вожжам.

Мужик терпеливо уговаривал:

— Не балуй, родной. Ты лучше присядь, и мне видней будет. Не ровен час, задавим кого…

Федор попросил Фомичева свести его со студентами. Он сам с трудом мог бы объяснить, зачем это ему понадобилось.

Приветили их хорошо, пожимали руки, радовались, как самым близким друзьям. Фомичева студенты знали, Федора видели впервые, и каждый старался говорить, обращаясь только к нему. Говорили много — и все перепуталось. Одно уразумел: от царя все беды: скинуть его— другая жизнь пойдет. Было немножко жутко слышать такие речи. У Федора были наготове свои вопросы, но как-то так получилось, что ему и рта раскрыть не дали. И еще заметил: обращаются-то вроде к нему, а выходило — друг для друга стараются, кто умнее скажет.

Проще стали, когда появилась водка и начали петь песни. Федор освоился, тоже стал петь. Первым затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…»

Кончилась песня, и у него вдруг вырвалось:

— Всю душу переворачивает. Складные слова, понятные…

Ничего не видел в том смешного, а все засмеялись. Толстяк в пенсне, останавливая шум, поднял руку.

— Господа! Свезем нашего друга к Леониду Николаевичу. Устроим сюрприз старику.

— Ура!!! — взбалмашно завопил молоденький студент с бледным лицом.

И вот теперь гнали по Большой Рождественской. Остался правее белокаменный Спасский монастырь, свернули к Воскресенской улице. У каменного дома купеческого вида — с толстыми стенами, узкими окошками — выскочили, вошли в подъезд.