— Э, как взлетел! — неодобрительно заметил Родион. Он опять с тоской в глазах оглядел каморку. А ведь было счастье, после понял, что было. Вот этот же Семка, еще совсем карапуз. Родион сидит на низенькой скамеечке и чинит ему обувку. Марфуша красуется перед зеркалом, собирается в город: ей предстоит привезти от Мироныча листовки. Родион ревниво приглядывается к ней. «Там на твои обновки смотреть не будут. Пришла незаметно, ушла незаметно, вот что надо, — ворчит он. — Чай, не на свидание. идешь». — «Чай-молочай», — смеется в ответ Марфуша. И хоть сердце раздирает ревность, но приятно слышать ее голос, приятно смотреть на нее, такую красивую и желанную… Близко не подпускала, но и от себя не гнала, и он терпеливо ждал, верил, что будет то время, когда и она полюбит. Но мучил всегда один и тот же сон: идет с ней по лесу и теряет ее, кричит, ищет — и найти не может. Просыпался в поту, наступало облегчение: привиделось, сон… Теперь все то время, когда было счастье, кажется сном. А явное: серый камень на братской могиле и ограда. Да еще память. Закроет глаза — и стоит она, словно не годы прошли, вчера только было.

— Вот вы говорите, дядя Родион, взлетел, — с горячностью произнес Семка. (До Родиона его слова доносятся будто издалека.) Парень бросил на сундук нож, свою поделку. Щеки разгорелись от волнения, с обидой смотрит на Дерина, который, пощипывая ус, умненько усмехается. — До чертиков надоела такая служба. Толк был бы какой! Нету толку. Сижу, как неприкаянный, нужных бумаг не вижу. Намедни пришла депеша из сыскного от Цыбакина. Как ни прилаживался, прошла мимо меня. Фавстов, читая, вздохнул: «Да горюха Бабкин…» А что горюха Бабкин? Его уж и кости сгнили. Что в ней, в бумаге? Крутись не крутись — не узнаешь. Давно, дядя Родя, собираюсь удрать, да вот Егор Васильевич…

Неодобрительный взгляд Дерина заставил парня внезапно смолкнуть. Он покраснел, снова потянулся за ножом и деревяшкой. Родион, погруженный в свои мысли, отчетливо слышал только последние слова. Понял: что-то недосказывают ему, таятся. Но не подал и виду.

— Живете как, рассказывай? — обратился он к Дерину.

— Живем… — Егор скрипнул табуреткой, глаза загорелись злостью. — Тут у нас такая благодать, дядя Родя, какой вроде еще и не было. Не помню… Вон он Фавстова выстругивает, душу отводит, — показал на Семку. — Хорош был Цыбакин, этот пристав еще лучше. Он не кричит, у него все тихо, и его боятся. Продает книжечки, картинки, на которых его императорское величество в собственном виде. Если не хочешь купить — отказывайся, не неволит, но помнить будет. Ваську Работнова за то, что отказался, в глухом переулке так уделали, до сих пор в больнице у доктора Воскресенского в бинтах лежит. Как будто и не было пятого года… Придешь, так увидишь. Люди себя начали бояться, не только ли что. Где бы всем вместе за справедливость постоять, а слышишь: «Да ну-е к черту, пусть дерутся, борются, кто хочет, я сыт». Кулаки сожмешь, с тем и отходишь. Было всколыхнулись после ленских событий. И все прошло. Тихо у нас, дядя Родя, куда как тихо.

Трудно было удивить Родиона рассказом после того, что сам испытал и видел, потому слушал спокойно, ничем не выдавал своего отношения. Одно только поразило в словах Егора:

— Сказал: придешь, так увидишь. Считаешь, возьмут на фабрику?

— С охотой, дядя Родя. Из тюрьмы да с каторги наш ученый инженер Грязнов берет охотно. Считает: наилучшая агитация, живой пример. Вот, мол, сколько вытерпел, как потрепало человека. А все почему? Попал под влияние агитаторов. Смотрите мастеровые и учитывайте — с вами такое же может приключиться…

— А я ехал сюда посмотреть, поклониться да прямиком в свою деревню, крестьянствовать, — раздумчиво сказал Родион.

— Смотри, дядя Родя, — сухо отозвался на его слова Егор. — Каждый для себя что-то ищет. Иван вон да Петруха Соловьевы недавно в Питер подались — в трактирные половые наниматься. Выгоднее.

— Они этого не говорили, чтобы половыми стать, — вступился за братьев Семка.

— Так вот, говорю, ехал, — продолжал Родион, не обращая внимания на последнее замечание Егора, — и не ожидал такого поворота. Обратно принимают… Смутил ты меня, Егор… И многие уже вернулись?

— Возвращаются. По зиме вернулся Маркел Калинин. Подосенова уже не дождемся — чахотка свалила, сообщили о нем… Об Афанасии Кропине пока ничего не слышно… Сам-то где отбывал?

— Долго сказывать… Ты о Петре Батушине не слыхал ли чего? Не пришел ли?

— Возвращался. — Егор помрачнел, дернул плечом, как от озноба. — Мы поздно узнали, что он домой объявился… Попугать даже не пришлось. Уберегли его сыщики, сплавили будто в Полтаву.

Родион без гнева, сокрушенно, покачал головой.

— Сначала думали: по молодости, с перепугу разговорился. Что был и чего не было сказывал. А уж после узналось: ему и речь-то на суде жандармский ротмистр подготавливал. Так и вышло: Бабкин указывал, кого хватать, — за добряка мы его считали, не гнали из слободки, как других, не особенно и таились, — а этот все изложил, что от него и не требовали. Ему ли не знать было всех тонкостей нашего дела, сам в боевой дружине состоял городовых дубасил. Защитник, присяжный поверенный Протасьев, говорят, за голову схватился, когда увидел Батушина в тюремной конторе за чашкой щей. Предупреждал осторожно еще до суда, а мы не верили, нельзя было поверить, что до такой подлости человек мог дойти… Спохватились, а его от нас уже отделили. Тогда еще тюремщики стали его оберегать.

— Будет и ему бабкинская участь, должна быть, — пообещал Егор. — Родные у него здесь остались, через них узнается, где обитает. За все лишние годы, что вам на суде дали, с него взыщем.

— Бабкина оба поминаете. Какая ему выпала участь?

— Какой и добивался. Здесь, чувствовал, оставаться было нельзя, в тюрьму надзирателем укрылся. Но и там достали…

— И ладно, коли так, жалости не испытываю. Об Афанасии Кропине ты сказал… Не скоро вернется, и то, если голову не сложит. С его характером это сколько хочешь. На этапе виделись с ним, перемолвились. За побег добавлено ему еще каторги. Кстати, обиду высказывал: не то что посылки какой, даже на письмо его не ответили. Задело человека крепко, так как считает — не по одной своей воле мается там…

Говоря это, Родион сумрачно смотрел на Егора, видно было: не столько за Афанасия вступился — передавал свое, затаенное. Приходилось быть с людьми, которых товарищи, оставшиеся на свободе, не забывали, всегда находили возможность передать с воли весточку. Он же все эти годы жил словно в темной ночи.

— О каком письме говоришь, дядя Родион? — взволнованно спросил Егор. — Не слышал, чтобы такое письмо было. Посылки — понятно! Бабам, которые здесь с ребятишками, без мужей, не умели помочь, — какие уж посылки! А письмо и без ответа — быть такого не может. Спросить надо Маркела Калинина, может, ему что известно. Через него и Варвару Флегонтовну вся переписка идет. Не верю, чтобы не ответили.

— Могло не дойти, к слову я, — сказал Родион, которого смутила горячность Егора. — Через десятые руки передаешь, какая уж уверенность… А все равно ждешь. Варвара Флегонтовна как? Артемка?

— Жива-здорова Варвара Флегонтовна. Артемка тем более. Что ему сделается? Тут было устроился в торговую школу. И ладно бы, конторщиком мог стать, а он в бунт ввязался против своих учителей. Первого его и выгнали. С треском выгнали. И теперь, то ли ученый, то ли мастеровой — сам не поймет.

Родион уловил в словах Егора смешинки, такие любимые у фабричных, когда они говорят о своих товарищах, и впервые за весь день на его изможденном лице мелькнула слабая улыбка.

На берегу Которосли, ниже плотины, как раз напротив острова с хлопковыми складами, Артем Крутов чинил лодку: нынче уговаривались с Егором Дериным плыть на ней до города, до воскресной школы, благо школа находилась сразу за Спасским монастырем, рядом с рекой. Удобно, но путь не близкий, а старая лодка начала подтекать. Раздевшись до пояса и закатав штаны, Артем сначала вытащил ее на берег и теперь прибивал полоски железа на подгнившие места. Лучше бы совсем вырезать и поставить новые доски, но то долго, разве что зимой; сейчас приходилось довольствоваться малым: с железными заплатами лодка еще постоит.