Бежали, стучались в калитку, кому не было другого выхода. Но мало кто шел по доброй воле. Приходилось выпрашивать у правительства целые партии каторжан. И правительство не отказывало — отпетые головушки становились собственностью фабриканта.

Страх вызывали фабричные у горожан. Разнесется слух, что сбежал кто-то с фабрики, — город волнуется, плохо спит. На ночь навешиваются дополнительные замки на двери лавок, домов, наглухо запечатываются ставни. Редкий обыватель отважится с наступлением темноты выйти на улицу. Фабричные досаждали и местным чиновникам. То и дело доносили, что такой-то ходок с фабрики добрался до царя, передал жалобу. Ходоков били, ссылали в необжитые места — ничего не помогало. Мастеровые продолжали искать у царей защиты, хотя ничем хорошим их домогания не кончались.

Жизнь за фабричными воротами наложила свой отпечаток. Иной характер, чем у остальных горожан, выработался у мастеровых, иное поведение. И когда пришло время раскрепостить мастеровых и приписать их к городу, много было шуму, толков, пересудов.

В дворянское и купеческое сословия фабричных не запишешь: у каждого имущества — «образ в медном окладе или без оного», кафтан поношенный да матрац, орешком набитый. Мещане же, которых в городе было шесть тысяч, воспылали гордостью: мы-де тоже свою родословную ведем, куда нам голь перекатную. Удивлялись фабричные: «Вроде мы люди и опять же вроде не люди — никто не хочет принимать». И хотя уломали потом городских мещан, приписали им фабричных (было их тогда чуть более тысячи), но глухая вражда сохранилась на долгие годы. Бывало, увидят в городе фабричного парня, кричат: «Ов, ты, седьмая тысяча, подь-ка сюда». И так отлупцуют, что еле доберется на закоторосльную сторону.

Но такое случалось реже. Фабричные, если и ходили в город, то скопом, в слободке же горожане и не появлялись. В воскресные дни, когда установится лед на Которосли, проходили кулачные бои, стенка на стенку. Заводилы вроде трактирщика Ландрона или заводчика Оловянишникова специально нанимали бойцов для городской стенки. И все-таки чаще ломали стенку фабричные.

Было далеко за полдень, когда Федор вышел на Власьевскую улицу, самую оживленную и нарядную в городе. Чуть ли не через дом— трактир или бакалейная лавка, над распахнутыми дверями громоздкие вывески. Приказчики с порога зазывают, уговаривают покупать только у них. На круглых будках наклеены кокетливые объявления балетмейстера Максимова-Полдинского, дающего уроки танцев, афиши городского театра. Проносятся извозчики, пугая прохожих окриками.

Из распахнутых окон трактира «Ростов» — гул, как из встревоженного улья, доносится дразнящий запах кухни. Десяток нищих у входа: «Пожертвуй, барин, для деток. Есть нечего».

Федор порылся в карманах — хоть бы пятачок завалялся. Снял картуз, оглядел — жалко, картуз еще новехонький. Но что делать… Стал подыматься по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.

В трактире низкие столы, длинные лавки. Посетителей— как сельдей в бочке. Все больше мясники с Мытного двора — в атласных жилетах, краснорожие. Табачный чад плывет под потолком.

Повел голодным взглядом на широкую стойку, где в эмалированном тазу навалена рубленная на ровные куски печенка, рядом на подносе аппетитные ломти хлеба, — вздохнул и положил перед приказчиком картуз. Тот брезгливо повертел, определяя цену, потом бросил в угол под стойку. Налил чайную чашку водки, подал. Федор выпил, закусил куском печенки с хлебом. Есть захотелось еще больше. Снова потянулся за вилкой. Приказчик живо заслонил рукой таз, спросил насмешливо:

— Наедаться пришел?

— Картуз больше стоит, чего жалеешь, — упрекнул Федор. Однако скандалить не стал.

На улице огляделся. Куда податься? День пропал зазря. Идти домой? Об этом и думать было тошно. С утра он успел побывать в железнодорожных мастерских, на табачной фабрике, на колокольном заводе Оловянишникова — и все попусту. В мастерских даже не разговаривали — своих девать некуда, не берем. В конторе колокольного завода посчастливилось столкнуться с самим хозяином — крупным мужиком с пышной пегой бородой и умными маленькими глазками. Он сидел к Федору вполоборота, поводил багровой шеей, стянутой белоснежным крахмальным воротничком, искоса приглядывался. Все шло как нельзя лучше — слесарь требовался в котельную. Но когда хозяин узнал, что мастеровой с карзинкинской фабрики, — словно подменили человека. Сдвинул брови, сказал твердо:

— Седьмую тысячу у себя не держим, дел с ней не имеем… Разве что на льду колотим.

И что обидно: с опаской отодвинул от края стола небольшой посеребренный будильник, побоялся — не стащил бы.

— К такой дряни мне самому наниматься не хочется, — сказал Федор и повернулся к двери, чтобы уйти.

По знаку обозлившегося хозяина дюжие конторщики насели на него сзади, насовали тумаков и столкнули с крутой лестницы. Федор не стал дожидаться, что последует дальше, резво вскочил и поторопился со двора, от греха подальше.

Был он и на Мологской, в конторе табачной фабрики, но и там получил отказ. И вот теперь брел, раздумывая, что предпринять. По тому, с каким недоверием рассматривали его паспорт, можно было догадаться, что точно такой же прием встретит он и на других фабриках. Одно оставалось: или наняться на свинцово-белильный завод, куда идут те, кому совсем податься некуда, или попытать удачи на сапоговаляльном заводе Вани Бешеного. Владелец этого заведения известен был тем, что нанимал голь перекатную, хорошо платил, но, когда замечал, что рабочий приобретает нормальный человеческий облик, сносно одевается, с пинками и бранью вышвыривал его за ворота. За это чудачество и получил он свое прозвище. Федор пока имел нормальный человеческий вид и едва ли мог рассчитывать на благосклонность Вани Бешеного.

Федор не торопился, разглядывал прохожих, читал вывески. Недалеко от Знаменских ворот привлек внимание магазин Перлова — двухэтажный красного кирпича дом с высокими окнами. За стеклом нарядные коробки с чаем. Сверху вывески — герб Российской империи. Федор приостановился. Задумался, повторяя: «Перлов… Перлов… Рядом с магазином Перлова. Пеун! Ну конечно! Тут где-то рядом живет Пеун… Почему бы не зайти к Пеуну, просил».

Правда, не так-то просто оказалось вспомнить фамилию Пеуна. Пришлось перебрать не один десяток, пока не пришла на ум нужная — Иванин. Петр Иванин.

Разыскать удалось просто. Приличный флигель во дворе с палисадником, с резными наличниками на окнах. Крашеное крыльцо с перилами. Федор дернул за шнурок— звякнула щеколда. Пошел полутемным коридором до белевшей двери. Изнутри слышались громкие голоса, что-то со звоном грохнуло. В тот же момент дверь распахнулась, выбежала плачущая, растрепанная женщина, тащившая за собой испуганного мальчика лет семи. Она как-то дико посмотрела на Федора и, ни слова не говоря, помчалась к выходу. Федор, оправившись от неловкости, заглянул в комнату. За столом, у окна, уронив голову на руки, сидел человек в мятой рубашке, которую перекрещивали широкие помочи.

— Пеун! — позвал тихо Федор.

Человек шевельнулся, но головы не поднял. Федор подошел поближе.

— А? Кто это? — Пеун с усилием встал, сощурился, разглядывая пришельца. Не узнавал. — Ты кто? Зачем? — с недоумением спросил он. Потом вдруг широко раскрыл глаза, завопил: — Крутов! Мать честная! Какими судьбами?

— Шел мимо. — Федор оглядывался. В комнате беспорядок. На полу осколки фарфоровой вазы, лужа воды и полузавядший красный георгин. Поднял цветок, положил на стол перед Пеуном. Тот сконфузился, хмыкнул:

— Не обращай внимания. Все перемелется. Не то бывает. А какова ведьма, видел? У-ух! — Замотал головой. — Еще миг — и баста, пришлось бы тебе заботиться о моем погребении.

Пеун улыбался, но улыбка получалась вымученной. И вообще он казался помятым, постаревшим — под глазами мешки, резкие складки у рта. Заметив, что Федор приглядывается, шагнул к дивану, где валялся пиджак. Стал одеваться.