— Ладно уж, — рассмеялся Афанасий, — можешь не спрашиваться, уходи куда хочешь.

Было около десяти часов, когда прибежал встрепанный подрядчик. Намокший парусиновый костюм висел на плечах мешком.

— Что же это, братцы? — жалобно воскликнул он, обращаясь то к одному, то к другому. — Люди за дело, мы за безделье? В раззор меня вводите. Баржи сколько времени не разгружены. Принимайтесь, ребята, не тяните.

Те, кому он говорил, отводили глаза, остальные упорствовали:

— Наши пряли, а ваши спали. Теперь мы хотим отдохнуть.

— Нам своя жизнь дороже…

Соболев садился, снова вскакивал. Отирал платком лицо и шею. Мокрые редкие волосы прилипли ко лбу.

— Ведро водки поставлю… И всего-то, поймите, две баржи.

— Их в хороший день не разгрузишь, ныне подавно, — противились крючники.

Тогда Соболев подступил к Афанасию Кропину. Тот тоже стал отговариваться: берег глинистый, сыро, скользко.

— Прибавку дашь, Миколай Андреич, найдутся охотники, — не устоял наконец Кропин. — Как, братва?

— Будет прибавка — пойдем, — загалдели крючники.

Подрядчик стонал, прикладывал к груди руки, уверял, что не может и копейки набавить.

— Грабите вы меня, не по-божески это.

Но, как ни упирался, уступить пришлось: простой барж обойдется дороже. Договорились на полтину прибавки для тех, что выносит кипы, и на двугривенный для укладчиков.

Федор удивился, заметив, что дядька Василий пошел вместе с ним на баржу.

— Ты случаем не запамятовал? Куда тебя несет?

— Не запамятовал, сынок. Полтина на дороге не валяется. Поношу денек…

Первым начинал Афанасий Кропин — рослый, в холщовой рубахе, в рваных портках и босиком. Осторожно расставил косолапые ноги, чуть пригнулся. Ему взвалили кипу на спину, и он, крякнув, неторопливо пошел по мокрым доскам к навесу.

— Слава тебе, почин есть, — радовался Соболев, наблюдая за крючником с берега. — На сухое место, ребятушки, бросайте. Не грязните товар.

Вереницей потянулись крючники к навесу, с облегчением сбрасывали кипы как попало, лишь бы не под дождь. Там укладчики закатают, приложат одна к другой. Федор, сбросив свою ношу, оглянулся, ища дядьку Василия. Он шел после Федора третьим. Тяжело ему было, побагровел он от натуги, но ступал ровно.

А дождь все сыпал и сыпал — мелкий, густой. С реки тянуло болотной прелью. Вода затекала за ворот, холодила разгоряченное тело.

Трудно стало ходить, когда на сходни натаскали грязи, — ноги скользили, того гляди свалишься в воду.

Все-таки к обеду успели разгрузить одну баржу. Ее отвели вниз по течению. Впритир стоявшую к ней, груженую, подтянули к сходням, закрепили канатами.

— Начинайте, братушки, и эту зараз кончите, — торопил Соболев, укрывавшийся в перерыв вместе со всеми под навесом.

— Шел бы ты, Миколай Андреич, отсюда, — раздраженно бросил ему Кропин. — Подгонять горазд, а мы не любим этого.

Но поднялся, пошел к мосткам. Разгрузить быстрей — и с концом: хоть спать под навес, хоть опять к Ивлеву. Соболев обещал выдать прибавку после разгрузки.

Федор, как ни осторожничал, а натер и спину, и плечи. Особенно болели лопатки, сдавленные лямками «седла». Рядом дядька Василий сидел, откинувшись к кипе, прикрыв воспаленными веками глаза, тяжело дышал. Поднялись оба, когда уже Афанасий Кропин появился у навеса с кипой из новой баржи.

Федор пошатнулся, когда тяжелый груз лег на спину, постоял, словно в раздумье, собираясь с силами, и сделал первый шаг. «Выдержу, должен выдержать, — подбадривал себя, — теперь вот только подняться на берег, а там навес совсем рядом». Дрожали от усталости ноги, пот градом лил по лицу, застилал глаза. Уже под навесом услышал сдавленный крик. Увидел: скакнув по мосткам, полетела кипа в реку, высоко разбросав брызги. Крючники побежали на сходни. На мокрых, испачканных глиной досках лежал лицом вниз, распластав руки, дядька Василий. Федор приподнял ему голову. Старик еще дышал, мутным взглядом смотрел перед собой. С уголков губ по бороде текла кровь.

Стоявший рядом Афанасий Кропин сдернул с головы кепку, наклонился. Вдвоем с Федором бережно подняли отяжелевшее тело, понесли на берег.

Навстречу бежал Соболев, испуганно таращил глаза, бормотал:

— Господи, несчастье-то какое! К будке скореича, там лошадь возьмете. — Пропустил их, прижавшись к краю мостков, тут же набросился на крючников. — Кипу-то выловите! Не видите, добро гибнет! И что за народ!

Помчался к шкиперу за багром. Долго не мог вытащить его из-под брезента. Совал в руки помрачневших крючников, застывших на мостках, кричал:

— Не раздумывай, ребята. Уплывет…

Кипа, покачиваясь, плыла по течению. С мостков ее уж было не достать. Тогда Соболев, выхватив багор, прыгнул в лодку. Стоявший рядом крючник толкнул лодку, Соболев с трудом удержался на ногах.

— Я вот побалую, — пригрозил он озорнику.

Василия положили на хлопок. Афанасий сложил ему руки на груди, глухо сказал:

— Чего теперь… Отжил человек, кончено…

— Барышня, извольте вставать. Сейчас кофей принесу.

— Я уже встала, Полина. Иди.

— Да где же встала! — кухарка всплеснула полными руками. — Еще и глазки не открымши. Не хотите, так и не приду более.

— Вот смотри, встаю. — Не поднимаясь, Варя выпростала ногу, поболтала ею, стараясь достать пола, и опять спрятала под одеяло.

— Наказание с вами. Велите чуть свет будить, а сами упрямитесь. Мне какое дело, спите хоть до полудня. Уж и Алексей Флегонтович уходить собрался.

Варя приподнялась на локте.

— Как уходить? Задержи его. Я сейчас…

— Да он, поди, на прогулку собрался, в парк, — успокоила Полина.

Девушка поглядела в окно. Утро пасмурное. На деревьях лист мокрый, не шевельнется.

— Наверно, калоши забыл. Как всегда.

— Отчего же забыл? Надел. Он не в вас — аккуратный.

— Значит, я неаккуратная? Хорошо, Полина! Попомню!

— Вот и рассердились! Право не знаешь, как с вами разговаривать. Молчать буду. Ни слова больше не пророню.

— Нет, нет! Говори, Полина. Я не сержусь!

— Да что? Ничего я не знаю.

Кухарка направилась к двери. Варе не хотелось, чтобы она уходила. Окликнула:

— Полина! Отгадай, какой мне сон снился.

— Чай, молодец распрекрасный. Что еще девушкам снится.

— Вот и не молодец. Не умеешь отгадывать.

Кухарка погрозила пальцем.

— Ой, не говори. По глазам вижу— угадала. С чего бы тогда покраснела?

Варя выпорхнула из-под одеяла — и к зеркалу. Склонила голову в одну сторону, в другую. Губы припухшие, в глазах смешинки. Мягкие волосы рассыпались по плечам. Показала язык своему отражению.

— Дурнушка я, Полина?

— И полно вам на себя наговаривать, — упрекнула кухарка. — Красавица, каких нету. Ноженьки белые. Кругленькая, как надо. Такую девушку заморскому принцу отдать жалко.

— Ну уж, и заморскому. — Варя довольно хмыкнула. — Вот за фабричного парня замуж выйду. Есть тут у вас хорошие парни?

— Разве по тебе-то найдешь? Нету.

— А я видела! Видела! — Варя попыталась обнять располневшую кухарку, заглядывая в глаза, спросила — Полина, а ты любила?

— Да что же я, порченая какая? Любила…

— А кто он? Расскажи, как у вас было?

— Зачем это вам?.. Как и у всех, обыкновенно бывает.

— Ну, Полинушка!..

Кухарка и сама была не прочь вспомнить молодость, но поломалась для приличия. Начала, как сказку:

— Девчонкой я еще была. Жила в прислугах. Иду как-то по улице — весной было дело, этак к вечеру уже, хозяйка послала деньги отнести портнихе, — а он и стоит: черный, кудрявый, настоящий цыган. Посмотрел так, что и я не утерпела, приостановилась. И скажи, сразу поняла: вот мой суженый, мой желанный. Сапожником он был. Стоял у двери, поразмяться, видно, вышел. «Пойдем, — говорит, — красотка, мерку сниму, обувку тебе самую модную хочу сшить». А у меня всех сбережений на простые ботинки не хватило бы. Отказываюсь: «Мы, говорю, и в таких ходим». А он как догадался: «Денег с тебя не беру, пойдем». Посидели в сапожной-то да с того дня и не могли больше друг без дружки. Озорной был. Станет шутить — покатываюсь, бывало: тоже смешливая была… — Полина вздохнула горестно. — Годочка с ним не миловались. Шел по льду на ту сторону Волги — в Тверицах у него мать жила — и оскользнулся в промывину. Сам выбрался, да больно морозно было — застыл весь. До дому-то добрался. Полежал всего четыре дня… Белугой я выла. От сильного расстройства мертвенький родился… раньше времени. С тех пор так все одна и маюсь.