В кабинете Дента — просторном помещении с двумя окнами, заставленном шкафами, — ничего не изменилось с тех пор, как Федор последний раз бывал здесь. Над столом механика навис в тяжелой золоченой раме портрет бывшего директора фабрики англичанина Шокросса. Двадцать пять лет верой и правдой служил Шокросс Карзинкиным, и в благодарность за это нынешний владелец фабрики приказал повесить его портреты в кабинетах служащих, дабы было с кого брать пример.

Сурово поглядывал Шокросс на мастерового, который застыл у дверей, не решаясь начать разговор. Дент, склонив крупную голову, рылся в ящике стола. Появление Федора никак не отразилось на его лице.

— Сергей Сергеич знает, я работал добросовестно, — начал Федор, несколько озадаченный сухим приемом. Раньше Дент встречал его окликом: «О, мастер Крутов!»— Я хотел бы на старое место…

Англичанин поднял голову, цокнул языком.

— Я знал вашу работу. Вы умеете делать быстро, все очень быстро. Вы хороший мастер.

Федор вытянул руки, сказал горячо:

— Вот, Сергей Сергеич, посмотрите. За это время я наскучался по машинам. Я хорошо стану работать, вы будете довольны.

— Да, да, полтора года. — Дент покачал головой. — Много воды утекло… Совсем немножко состарились…

Англичанин отвернулся к окну — загрустил: «Годы летят пташкой. Скучно, очень скучно…» Помедлив, Федор легонько кашлянул, пытаясь напомнить о себе.

— Можно идти работать? — осторожно спросил он, когда Дент очнулся от воспоминаний.

— Работать? Почему? Я не сказал. Я не могу вас брать. Советую идти в главную контору.

Напоминал он в эту минуту Шокросса, надменно поглядывавшего с портрета. Никак не веря его словам, Федор неловко переминался с ноги на ногу, чуть ли не ждал, что Дент вдруг оскалится и. скажет: «О, мастер Крутов. Я с вами шутил. Вы идете работать».

— Только главная контора, — добавил англичанин, подняв палец, — так как вы пришли из тюрьмы.

— Главная контора принимает на работу, когда просят из отделов, — попытался напомнить Федор. — Я работал у вас… Я очень прошу, Сергей Сергеич.

«Черт меня дернул сцепиться с ним на бревне, — подумал он, разглядывая англичанина, который опять стал рыться в столе. — Буду всегда напоминать ему тот неприятный случай. А то, что я пришел из тюрьмы, ему ровным счетом наплевать».

И хоть чувствовал, что бесполезно уламывать Дента — в механическое отделение он не примет, — но продолжал просить:

— Распорядитесь, Сергей Сергеич. А то куда деваться…

Дент ухом не повел, показывал, что дальнейший разговор ни к чему не приведет. Федор резко повернулся, с силой захлопнул за собой дверь.

Василий терпеливо ждал его у кабинета. Можно было ничего не спрашивать, по лицу Федора все было ясно.

Федор мрачно усмехнулся.

— Рассказал бы, как добывают неразменный рубль. Позарез сейчас нужен.

Сочувствуя, Василий сжал его руку. Для того чтобы приятель хоть чуть развеялся, не улыбнувшись, поведал:

— Пустяк тут и делов-то. Нужна только черная кошка, черные нитки да темная ночь. Выйдешь ночью на перекресток и начинай кошку опутывать нитками. Старайся, чтобы узлов было больше. Ровно в двенадцать появятся черти на тройке. Увидят кошку и ну просить: продай да продай. Не могут они без работы, узлы захотят распутывать. Так ты простые-то деньги не бери, проси неразменный рубль. Пожмутся, пожмутся и отдадут. Тогда ты на этот рубль Дента с потрохами купишь. Отказал, что ли?

Так как стояли на виду, к ним стали подходить мастеровые. Увидев Андрея Фомичева, Федор подтянул его за обшлаг брезентовой спецовки.

— Всю жизнь поломал мне, Андрюха. Этого я тебе не прощу. Вот она как обернулась, книжка твоя. Ко всему еще и за ворота вылетел.

Фомичев побледнел, но выдержал взгляд.

— Опомнись, что говоришь! Я ли тебе поломал жизнь? Порядок такой, что нас за людей не считают. Работаем столько и едва на кусок хлеба приносим. Как скоты… Какое, — махнул рукой. — Скот хоть пасется вместе, а нам собраться не дают. Велико преступление — книжку читал! Так вот и живем, хоть подыхай, им дела нет. Ты еще здоров, можешь найти работу. А намедни ставельщику Ваньке Шаброву оторвало руку — определили в сторожа, и никакой выплаты за увечье. А того не спросили, как Ванька пятерых детей кормить будет.

— Охо-хо! — вздохнул Паутов, многосемейный тихий мужик. — Иной раз во сне кисель видишь — ложки нет, с ложкой ляжешь — не видишь киселя. Правда-то — она на полпути у хозяина в кармане застряла.

— То-то и оно. — Андрей обрадовался поддержке, осмелел. — Я вот что скажу. Не заступимся за Крутова — придет время и с другими такое сотворят. Шуметь надо.

— Верно говорит, — поддержал его Василий. — Айда к Денту. Не послушает — бросим работу.

Но остальные промолчали. Робко отошел Паутов, сказав, что его ждут. Стыдливо посматривали по сторонам и другие.

— Ничего такого не надо, — вмешался Федор. — Зачем? Дента не прошибешь. Не хочу, чтобы из-за меня и вам попало.

— Чего ты надумал? — спросил Василий.

— Были бы руки, работы хватит. Поищу на стороне. Слава богу, не одна фабрика в городе.

Рассказывают, у царя Петра Первого был особый дар на талантливых людей. Многих простых и незаметных отличал он и редко ошибался.

Будучи в Ярославле, заехал к знакомому купцу Максиму Затрапезнову. У Максима — двое детей; меньшой Ивашка на вопросы царя так бойко сыпал ответы, что тот в восторге подхватил его, целовал, щекотал усами.

— За море хочешь? — спросил.

— Кабы знать, что там делать, — отвечал мальчик.

— Узнаешь! — радостно кричал царь. — Науки, ремесла разные постигать будешь. — И повернулся к отцу. — Забираю, Максим, твое чадо. Готовь Ивана в дорогу.

Около десяти лет не было Ивана дома. А когда вернулся, ахнули горожане. Вместо рубахи пестрядинной да зипуна, обычной в то время одежки, зеленый бархатный камзол, шея кружевами обернута. Вместо широких портов, в сапоги вправленных, штаны в обтяжку, едва колена прикрывают. Срам да и только! На ноги чулки напялены, ботинки с блестящими пряжками. В то время стриглись под горшок, холили бороду— у Ивана подбородок гол, на голове парик, напудренный, завитой. За Иваном ходили толпами, страшно шептали: «Слуга царя-антихриста, того самого, что весь мир переел».

Молодой Затрапезнов на пересуды рукой махнул. Выторговал у города пустошь за Которослью и на отцовские капиталы начал строить полотняную фабрику. Строить хотел быстро, а рабочих рук нет. На помощь пришел ему царь: подарил пять тысяч душ крестьянских.

Горожане ходили на правый берег Которосли, дивились тому, что можно сделать на заболоченной земле. Ниже уровня грунтовых вод вбивались сваи под фундамент: согнанные с земли крестьяне, арестанты и разные беглые людишки рыли пруды один ниже другого, соединяли плотинами. Еще удивление не прошло, а в лавках гостиной сотни купца Максима Затрапезнова появились узорчатые льняные салфетки, скатерти, полотна, «кои не хуже аглицких», грубая пестрядь для простого люда, названная по имени хозяина — затрапезновкой. До сих пор можно слышать: «Экий, братец, у тебя вид затрапезный».

Дела шли хорошо, владелец строил корпус за корпусом— светлицами называли их. Одно сдерживало — не хватало мастеровых.

День и ночь в светлицах корпели над станами ткачи, бывшие крестьяне, привыкшие к земле, к вольному воздуху. Многие не выдерживали, бежали. Их ловили, били нещадно кнутом, приковывали к станам цепями.

Чтобы прекратить побеги, вокруг фабрики и рабочих домишек выстроили бревенчатый забор, у калиток поставили часовых — хожалых. Впустить на фабрику любого впустят, а чтоб выйти — на то разрешение должно быть от главной конторы. На фабричном дворе открыли продовольственную лавку— лабаз, понастроили кабаков — покупай и пей, не рвись в город.

Была у Затрапезнова еще и негласная поблажка от правительства. Ежели какой преступник, спасаясь от закона, постучит в калитку, впускать его и считать навечно приписанным к фабрике. Тут он для властей становится недосягаемым. Тут священствует свой фабричный закон, по которому могут казнить и миловать. Если тебя постановили сдать в рекруты, а ты не хочешь стучись в фабричную калитку: накормят, за ткацкий стан посадят, и будешь до конца жизни мастеровым.