Вырвавшись из училища, Олечка почувствовала себя счастливой. Она сняла отдельную комнату и все свободные после гимназии часы проводила, как ей подсказывало настроение. Если становилось грустно, хотелось общения с людьми, она гуляла по городским улицам или шла к брату, у которого всегда кто-нибудь был из его друзей. Иногда она брала книгу, забиралась с ногами на диван и читала до тех пор, пока не начинало ломить в висках. Ей все время казалось, что она вот-вот вступит в какую-то еще неизвестную и прекрасную жизнь.

Бывая у брата, встречая в его квартире умных, образованных молодых людей, слушая их взволнованные речи, она постепенно начала понимать, что нет ничего благороднее участия в борьбе за новое общество. «В борьбе обретешь ты право свое!» — этот лозунг, объединявший круг ее новых знакомых, казался ей исполнением всего возвышенного. Но вот с одним она не могла смириться: это когда видела, как такие блестящие молодые люди с подчеркнутым презрением говорят о своей собственной жизни.

Жизнь была так интересна, так много в ней было радостей, так много еще ожидалось, что пылкие клятвы о жертвовании собой смущали ее, казались неестественными, лишенными смысла.

У брата часто бывал студент Веселов, большой и неуклюжий, с добрым прыщеватым лицом. Он был всегда весел, на вечеринках никто лучше его не пел. Когда затевались танцы, он непременно приглашал Олечку и смешил ее тем, что каждый раз придумывал самые невероятные планы похищения ее: то предлагал ей залезть в сундук, который он будто бы уже приторговал у брата, сундук погрузят на извозчика и таким образом похищение пройдет незамеченным; то советовал надеть его шинель и фуражку, он в это время спрячется, а она выйдет — все поймут, что ушел он. Что греха таить, Олечка была влюблена в него. В своих девичьих мечтах она уже представляла его спутником, с которым пойдет, опираясь на него, к той неизвестной и прекрасной жизни.

Но однажды она пришла к брату и застала все общество в смятении. Не было ни смеха, ни песен. В углу за маленьким столиком двое студентов угрюмо играли в шахматы, белокурая полнолицая девушка готовила к чаю бутерброды. Глаза у нее были красными, видно, до этого плакала. Брат о чем-то тихо разговаривал с девушкой в темном платье с глухим, высоким воротом. Другие тоже старались говорить шепотом. О причине этого гнетущего настроения Олечка узнала за чаем, когда брат налил каждому вина и предложил помянуть «боевого товарища и друга Володю Веселова».

— Как? Что случилось?.. — вскричала Олечка, бледнея. — Почему вы молчите?

Выяснилось, что Веселов покушался на жизнь губернатора Римского-Корсакова. Он пришел в приемную губернатора, якобы вручить пригласительный билет на благотворительный студенческий концерт. Его пропустили. Он подал билет губернатору и, пока тот разглядывал приглашение, выхватил браунинг. Револьвер, заряженный разрывными пулями, дал осечку. Веселова схватили, и почти на следующий день он был казнен.

Зареванная Олечка никак не могла взять в толк, для чего надо было стрелять в губернатора. Пусть он палач, но для чего? Все равно на его место пришел бы другой, хуже или лучше, но пришел бы, как пришли на место убитых министров Боголепова, Сипягина, Столыпина не менее жестокие, и все осталось как прежде. И хотя брат, утешая ее, говорил, что героический акт был сделан не только для устрашения ретивых чиновников, но, что главное, для побуждения масс к действию и эта цель достигнута, Олечка не хотела соглашаться, не могла понять, почему для этого нужно было жертвовать Володиной жизнью.

С того дня Олечка начала взрослеть, и если по-прежнему оставалась молчаливой слушательницей, то уже не с таким восторгом внимала речам, произносившимся в квартире брата.

Олечка училась в старшем классе гимназии, как вдруг случилась другая беда: начались аресты знакомых брата. При внезапных обысках почти у каждого была взята нелегальная литература, у некоторых оружие. Кроме того, в собственном доме одного из членов организации жандармы нашли типографию. Всем, в том числе и брату, грозило длительное тюремное заключение, в лучшем случае ссылка.

В это горестное для себя время Олечка сблизилась со своей знакомой по гимназии — дочерью начальницы воскресной школы для рабочих и тоже учительницей Верой Александровной Карповой. Вера Александровна хорошо знала Олечкиного брата, потому приняла самое деятельное участие в судьбе девушки. Прежде всего она решила, что надо устроить свидание с арестованным. Однако идти за разрешением в губернское жандармское управление самой Олечке Вера Александровна посчитала неразумным: раз ее не побеспокоили при арестах, значит, о ней ничего не знали, а потому нет никакого резона напоминать жандармам о своем существований.

Вера Александровна была немногим старше Олечки, до самозабвения любила все таинственное (без этого жизнь казалась пресной), — через слушателей воскресной школы, среди среди которых у нее было много друзей, она подыскала молодую работницу, «невесту» брата. Разрешение было получено на ее имя, а отправиться на свидание должна была Олечка.

Провожая ее, Вера Александровна посоветовала надеть на голову платок и еще взять с собой в запас шляпку.

— Зачем? — не поняла Олечка.

— Удивляюсь тебе, — сказала Вера Александрович, приподнимая очки и глядя на Олечку близорукими глазами. — Шляпка для того, чтобы спастись от слежки. За тобой обязательно будут следить, как ты не понимаешь!

— Я действительно не понимаю, — виновато сказала Олечка.

— В тюрьму ты пойдешь в платке, как ходят работницы. А будешь выходить — незаметно наденешь шляпку, и твой след затеряется.

Олечка не возражала. Но велико было ее огорчение, когда брат, побаиваясь, видимо, провокации, отказался от свидания. Он заявил, что невесты у него нет. Казалось бы, все пропало, но Вера Александровна не отступилась. Используя большие связи своей матери, она достала для Олечки частные уроки в доме начальника губернской тюрьмы Ионина — надеялась, что уж отсюда-то можно найти пути, как связаться с арестованными.

Две девочки-погодки, которые должны были осенью поступать в приготовительные классы гимназии, с первых уроков привязались к домашней учительнице. Родители, видя, как они с радостным визгом бросаются навстречу Олечке, тоже добрели и старались оказывать ей всяческое внимание. Сам Ионин, рыжий, крупный мужчина, слыл в обществе за человека демократического толка, потому что любил поговорить о беспорядках в государственных учреждениях, в близком кругу знакомых смело обличал некоторые действия правительства. При всем этом он нисколько не стеснялся использовать в своем домашнем хозяйстве даровой труд арестантов.

Убирала комнаты в доме Ионина молодая арестантка из уголовных Ксюша. Приглядевшись к ней, Олечка, смущаясь и краснея, попросила передать записку брату. Она знала, что, в случае неудачи, рискует местом, но решилась. Женщина с пониманием выслушала ее и заверила, что исполнит просьбу; в тюрьме она ходит свободно и найдет удобный случай. «В записке ничего не будет, кроме поклона», — поспешила добавить Олечка, которую насторожила легкость, с какою Ксюша взялась выполнить поручение. «Да все, что хотите, — отозвалась та, — бумага, чай, не бомба».

Все-таки Олечка ограничилась одними поклонами. Уже на следующий день Ксюша передала ответ. Брат указывал, как для них важно сейчас доказать, что основное ядро организации сохранилось и действует. «Нужна пропаганда действием», писал он и сообщал адрес, куда Олечка должна была сходить.

Адресатом оказался служащий губернской почтовотелеграфной конторы. Лет под тридцать, худощавый, черный, с нервными, суетливыми движениями, он не внушил доверия Олечке. Письмо он принял поморщившись, когда читал, на лице было недовольное выражение.

— А ведь я вас где-то видел, — неожиданно сказал он Олечке.

— Возможно, — легко отозвалась она, припоминая одну из вечеринок в квартире брата; кажется, тогда был студенческий праздник — Татьянин день. Этот человек тоже был там и запомнился Олечке своим лицом — невыразительным, скучным, «уксусным», как определила она. — Вполне возможно. Павел — мой брат.