— Осмелюсь спросить, Алексей Флегонтович, — начал Антип. — Куда вы теперь направлятесь?

— Что? — Грязнов очнулся от дум. — А… вот ты о чем… К цветочнице из Лодзи. В Польшу… Знаешь, дама, которая умеет любить… К ней…

Антип степенно откашлялся. Он хоть ничего не понял, но согласно кивнул.

— Бабы энти любят, ежели есть деньги…

— А у меня есть деньги, Антип. Жил не размашисто, все в делах. Есть у меня деньги.

— Тогда можно, — одобрил кучер. — В трактире, когда сидишь, и то обновляешься. Обновление требуется… Опять осмелюсь: супруга с сыном осталась? Поди, не пондравится ей?

— А это уже не твое дело, — строго сказал Грязнов. — Приостанови.

В просветах домов вдалеке виднелась фабрика. Шел густой черный дым из труб. Окна отблескивали в солнечном свете. Грязнову даже почудилось, что он слышит гул, рвущийся из ее окон.

Он тяжело вылез из санок, стоял, вглядываясь вдаль— то ли от ветра, то ли еще от чего — слезящимися глазами. Двадцать пять лет назад с этого же места он рассматривал фабрику жадными глазами. Были надежды. Была молодость…

— Езжай, — грубо сказал он кучеру, залезая и усаживаясь поудобнее на кожаном сиденье. — И молчи…

— Куда уж как понятно, — отозвался на это Антип. — Мне в спину посмотреть — все ваши чувствия видны. Нынче они вроде как расхристаны. А все отчего?.. Оно и конечно…

И долго еще Антип бормотал себе под нос, пока вез Грязнова к поезду на Московский вокзал.

Вскоре после войны, в самом начале пятидесятых годов, в фабком комбината «Красный Перекоп» (бывшая Ярославская Большая мануфактура) пришло письмо из Польши, из Лодзи. Взглянули фабкомовские работники на подпись, прочли письмо, и — ахнули. Объявился! Объявился человек, которого все считали давно сгинувшим.

Написал письмо бывший директор мануфактуры Алексей Грязнов.

Двадцать пять лет служил верой и правдой фабрикантам Карзинкиным ученый инженер Грязнов. Талантливый организатор производства (громадная, одна из старейших в России фабрик, считалась при его правлении лучшей, передовой, в современном значении), он в то же время совмещал в своем характере самодурство, бессмысленную жестокость к подчиненным, угодливость к власть имущим. В цехах и отделах были у него свои доглядчики — все знал: кто принес газету и читал рабочим «про политику», кто обронил неуважительное слово об администрации. Фабрика содержала свой полицейский штат; не без помощи Грязнова провинившегося брали на заметку, потом, в лучшем случае, выкидывали за ворота, чаще подбирали более тяжелую «вину»: сажали в тюрьму, отправляли в ссылку. Многие семьи по указке ученого инженера оставались без кормильцев.

Если фабричный проработал честно двадцать пять — тридцать лет, хозяин обязан был или выдавать ему единовременное пособие, назначить пенсию, или пристроить на посильную пожилому человеку работу. Нередко такого человека вдруг останавливали в проходной и к его изумлению находили в карманах копеечный клубок ниток, лоскуток материи. Ни в чем неповинного, опозоренного рабочего выгоняли с фабрики, лишая всякого воспомоществования.

Недоброй славой пользовался у фабричных Алексей Грязнов. Умом понимали: получает тридцать пять тысяч в год, жалование более чем в сто раз выше жалования хорошего рабочего, есть от чего стараться, — но сердцем…

Сразу после Февральской революции вместе с ненавистными полицейскими чинами рабочие посадили в Коровницкую тюрьму своего директора. Узнали об этом в городе, и кто одобрил, кто воспротивился — много было спору. Временный губернский комитет во главе с кадетом Черносвитовым потребовал немедля освободить Грязнова. Рабочие упорствовали.

Но отходчива русская душа, подумалось: а какой он нам вред принесет, если будет работать под нашим контролем? Безобразничать теперь ему никто не позволит, инженер он отменный, — решили направить в тюрьму депутацию: ежели согласится работать под нашим контролем, пусть…

Алексей Флегонтович Грязнов согласился. А буквально на следующий день исчез из слободки. И никто не знал, где он, что с ним?

И вот письмо. Просит подтвердить справкой, что работал на фабрике с такого-то по такой-то год. Справка нужна для оформления пенсии: возраст преклонный.

Не дали ему такой справки. Сыны, внуки рабочих, над которыми он издевался, не простили Грязнову обмана и прошлых дел его. Одно только: всколыхнуло письмо фабричную слободку. Пожилые рабочие хорошо помнили бывшего директора, вспоминали о своей жизни в те годы, вспоминали о нем.

Автор книги рос в этой слободке, много был наслышан; еще не зная, что будет писать, запоминал рассказы стариков. Сохранился богатый архив фабрики, он помог дополнить впечатления…

После побега Грязнова фабрика осталась без руководства. Рабочим надо было самим учиться управлять производством.

Фабричные большевики ломали голову: кому доверить сложное хозяйство? Работая бок о бок долгие годы, они прекрасно знали сильные и слабые стороны друг друга. Называли человека, обсуждали, взвешивая все «за» и «против», и отводили, не могли ни на ком остановиться.

На одно из заседаний парткома был приглашен чесальщик Алексей Синявин. Не догадываясь, о чем пойдет речь, скромно сел в уголок, свернул цигарку, закрутил. А речь шла о назначении его директором фабрики. Сошлись на том: «Грамотный, для фронта негоден — хром; очки увязывает веревочками, чтобы не упали случайно, не разбились, порты с заплатами, но чистые — аккуратности не занимать; пиджачишко плох, но не беда, можно добыть особый, директорский. Умом от природы обладает недурным. Быть директором».

Синявин осторожно загасил цигарку, докурив до конца, когда уже табаку не осталось. И это понравилось: значит, бережлив.

— Товарищи решили: тебе вести фабрику, — сказал секретарь.

Алексей Семенович вскинул быстрый взгляд, на лице недоумение. Помотал отрицательно головой: что, дескать, зря словами бросаться.

— Все обдумано. Соглашайся.

Окружили, стали уговаривать: страшного-то ничего нет. В фабкоме люди свои, партийцы, тоже будут помогать, основное — это учителя найти, подучиться немного бухгалтерии.

— Ничего у меня не получится, — продолжал твердить Синявин.

Его похлопывали по плечу, толкали в бок, обзывали «хромым чертом». Не имеет права отказываться — на фронт не ехать, как другим. И в конце концов уломали. Хорошо, он попробует, только пусть партийцы не сетуют, если он будет «опинаться» на специалистов, оставшихся на фабрике.

— Ладно, Алексей, опинайся, — согласились с ним. — Опинайся, раз это так необходимо.

Как выяснилось, не было на фабрике ни топлива, ни денег в кассе. Тысячи рабочих и их семьи получали продукты в фабричном лабазе по заборным книжкам. Сейчас лабаз был пуст. Даже лаптей негде было достать. Шептуны будоражили рабочих: ничего-то у большевиков нет — одни трудности. Хлеба нет — есть трудности, одежды нет — есть трудности, денег нет — есть трудности. И на второй месяц директорства Синявина случилась беда: рабочие бросили машины, забастовали.

Синявин вышел к толпе. Одет он был, как и всегда, — не достали ему обещанного директорского пиджака. Доложил, чем располагает фабрика. Невесело было слушать его. Предложил устроить жеребьевку. Рабочих разделили на группы: первые четыре тысячи — самые нуждающиеся, вторые четыре — получают в следующую очередь, и так далее все остальные.

— Манную крупу куда задевали? — не утихомиривались крикуны.

Да, крупы есть немногим больше двадцати мешков. Но никто из взрослого населения ее не получит, будет распределена детям. О критическом положении с продовольствием доложено в Москву, и уже получен ответ, что меры будут приняты. Он, Синявин, ищет, как обеспечить фабрику сырьем. И крайне необходимо топливо, есть предложение с завтрашнего дня выйти в лес для заготовки дров.

Хоть и взбудораженные еще, рабочие расходились по домам. Не могли они не верить своему директору.