Мне бросилась в глаза рыжая заплатка на спине его зеленого кителя, продолговатая белобрысая голова и большая родинка на правой щеке. Судя по погонам, это был унтер-офицер. С виду ему можно дать не больше двадцати лет. Посмеялись-посмеялись мы над немцем и забыли про него.
А вечером меня вызывает к себе командир взвода и говорит: только что разговаривал по телефону с командиром батальона, тот приказал немедленно, как только стемнеет, прислать солдата на передний наблюдательный пункт. Какое это будет задание, куда пошлют, что прикажут — я еще не догадывался. А на войне известное дело — приказ есть приказ. Взял я у командира на всякий случай карту местности, дождался темноты, вскинул автомат за спину, чтоб в случае, если придется ползти, не мешал бы под животом, и двинул в сторону переднего наблюдательного пункта, который располагался в ольшанике, под самым носом у немцев.
Ночь выдалась темная. А тут как на зло, шаг шагнешь — то яма, то старый окоп, то воронка. А самое противное, это то, что наступила удивительная тишина. Такая тишина, какую сроду не слышал. Чувствуешь даже, как бьется собственное сердце. А от командира получен строгий приказ: подползти к переднему наблюдательному пункту. По моим расчетам и по словам командира, от наших окопов до наблюдательного пункта было не больше километра. Вначале я полз по телефонному кабелю, на ощупь. Потом этот кабель свернул направо, я снова полз по нему. Потом свалился в глубокую воронку с водой, а когда вылез, то долго ползал по ее кромке и все никак не мог нащупать кабель. Потом наконец нашел, но чувствую, что кабель совсем другой, не наш: наш толстый, матерчатый, шероховатый, а этот — гладкий и тонкий — немецкий. Я растерялся.
Не знаю, куда ползти дальше. Из-за туч выглянула луна. Тут я оробел еще больше. Вдруг мне показалось, что светила она с другой стороны, не оттуда, где была раньше. Ну, думаю, попал как кур во щи! Хана, заблудился. А приказ нужно выполнять. А какой там приказ, когда впору хоть вставай и кричи во весь голос: «Ау-у-у!», как в детстве, когда за грибами ходил. Полежал-полежал, подумал-подумал и решил: поползу туда, куда лежу лицом, вперед. За ориентир взял луну. Но она тут же скрылась, и снова наступила темень. А тишина — как будто совсем оглох.
Прополз еще шагов сто — наткнулся на клубок колючей проволоки, насилу выпутался из нее и двинулся дальше, куда кривая выведет. А сам все думаю: «Не туда ползу, не туда… В плен ползу, как кролик, в пасть удаву!» Думаю, а сам все ползу. И вдруг показалось, что ползу я целую жизнь, и стало мне еще страшнее. Наткнулся на какие-то кусты. Откуда они — никак не могу понять. Днем этих кустов нигде не видал. Ну, думаю, так можно до самого Берлина доползти. Прилег в кустах и решил: будь что будет, дождусь рассвета, а там разберемся, куда я попал. И вдруг справа от меня и чуть сзади, шагах в десяти, раздалась немецкая речь: «Офицеры унд зольдаты! Офицеры унд зольдаты!..» И залопотал, и залопотал… Хоть и учился в школе немецкому языку, а здесь лежу, как сурок, к земле прижался и со страха ничего не понимаю.
Ну, думаю, попал, браток, отвоевался солдат Шадрин, сам заполз к немцам. Тут-то я и догадался, что переполз через нейтральную линию и попал на передний край к немцам. Ничего не сделаешь — нужно пятиться назад.
Пролежал так минут десять, даже дышал и то потихоньку. Вот в эти-то десять минут я, наверно, и начал седеть.
Шадрин потянулся было за папироской, но вошла няня и, заметив его намерение, погрозила пальцем.
— А дальше? Что было дальше, дядя Митя?
Шадрин с минуту помолчал, потом продолжал:
— Немцы предлагали русским солдатам сдаваться в плен. Обещали им манну небесную. Когда они закончили свою агитацию, я снова пополз, но теперь уже назад. А тут как назло, а может быть на счастье, стал погромыхивать гром. Вначале он слышался издалека, потом стал подкатываться все ближе и ближе. А хорошо все-таки услышать на войне гром! Он в тысячу раз милей, чем пушечная канонада. Прополз я метров двести, перевел дух и стал прислушиваться. Что-то слышу, а откуда — понять не могу. Но на душе вроде бы стало полегче. Показалось, что будто о свою землю опираюсь разодранными локтями. Тут пошел дождь. Да такой проливной, что сразу под руками вместо комьев земли и глины почувствовал грязь. Опять же думаю: «Может, этот дождичек к счастью?» Как только подумал об этом, так сразу же полетел вниз головой. Прямо в окоп. Стукнулся о котелок. Ощупал его в темноте — вижу, не наш, немецкий. Потом под руку попала фляжка. Тоже немецкая. Сердечко во мне так и екнуло: «Все! — думаю. — Заполз в немецкие окопы!» Тут я решил: если умирать, то подороже. Поставил автомат на боевой взвод и пополз по окопу, чтобы понять, куда я все-таки попал и что мне дальше делать? Слышу, по брустверу окопа идет человек и кричит что-то по-немецки. Тут-то уж никаких сомнений больше не осталось: я у немцев. Сразу вспомнил и мать, и братьев, и младшую сестренку… Чего только не передумал за эти несколько секунд. И стало так обидно, что я больше их никогда не увижу — ни родных, ни знакомых. А еще обиднее сделалось оттого, что утром, когда обнаружат во взводе, что солдат Шадрин безвестно пропал в перерыве между боями, — все подумают, что перешел к немцам. Напишут об этом родным, заклеймят, как изменника Родины, мать лишат военного пособия и опозорят на всю жизнь, что родила такого сына.
Шадрин увлекся воспоминаниями и совсем забыл, что перед ним были дети.
Ваня и Нина сидели, не шелохнувшись. Они не просили, они только взглядом умоляли: «Ну, а дальше, дальше?»
И Шадрин продолжал дальше:
— Вижу, немец по брустверу подошел прямо к тому месту, где у стенки окопа притаился я ни живой ни мертвый. В руках у него электрический фонарик. Идет он и водит им по сторонам, видать, кого-то разыскивает. Тут мне стало ясно, что не рядовой, раз так покрикивает. Как ни прижимался я к стенке окопа — от его фонарика так и не укрылся. Помню только, что меня так осветили, словно я попал под мощные прожектора. В ту же секунду руки мои механически потянулись к грязным сапогам. Я вцепился в них, потом с нечеловеческой силой рванул на себя и чуть не рухнул под тяжестью большого тела. Немец свалился в окоп, как мешок с мукой. Мои руки в темноте быстро нашли его горло, под руку подвернулась граната, которой я оглушил его. Все это было счастливой случайностью. Сквозь раскат грома слышу: немец захрипел, вдохнул полной грудью и вытянулся по длине окопа. А дождь все усиливался. Хоть и точила меня мысль, что пришел конец, а сам все-таки срезал с убитого офицера полевую сумку, выпотрошил карманы, вытащил из кобуры пистолет, отыскал в грязи его фонарик и, как говорится, вооруженный до зубов, которые у меня в эту минуту не попадали друг на друга, двинулся по окопу. Хотел выползти на него там, где он помельче. Сделал несколько шагов в темноте и остановился. Окоп на этом месте был мелкий, до груди. Посмотрел на небо: из него, как из сита, льет дождь. И в эту самую минуту случилось то, что до сил пор называю чудом. Ослепительная вспышка молнии! Вся местность на несколько километров вокруг лежала целую секунду как на ладони. Прямо передо мной, метрах в семистах, на пригорке, вижу нашу беленькую, с позолоченными куполами церквушку. Если б я был верующим, то, наверное, помолился бы в ту минуту и решил, что это воля божья, это он показал мне, где находятся наши. За какую-то секунду успел рассмотреть не только церквушку и дорогу к ней, но увидел метрах в трехстах от себя кусты, где располагался наш передовой наблюдательный пункт, куда я был послан командиром.
А тут как на грех наскочил на меня солдат с автоматом. В правой руке у меня был зажат пистолет, в левой — фонарик. Осветил лицо немца и увидел… Что же вы думаете я увидел? Лицо того самого молодого немца с родинкой на правой щеке, который днем гонялся за белой лошадью. Вижу, что он здорово испугался. Но война есть война. Если удалось ему уйти от смерти из-за нашего русского великодушия днем, то здесь, ночью, во вражеском окопе, решали секунды: кто кого. Встреча с русским солдатом для него была неожиданностью. На счастье он оказался легоньким и даже ни разу не пикнул после того, как я оглушил его рукояткой пистолета. Тут-то уж во мне заговорило другое: страсть. И не какое-нибудь лихачество, а страсть разведчика. Что может быть почетнее для солдата, чем привести живого языка? Взвалил я его на спину и поволок. Дождь стал утихать. Выволок из окопа, тащу на спине, падаю с ним в ямы, в воронки, в одном месте попал в такую грязищу, что потерял с ноги сапог. Кое-как доволок его до кустов тальника, где по моим расчетам должен был располагаться передний наблюдательный пункт. На душе стало веселее. От радости решил даже передохнуть. Смерть, которая висела за плечами несколько минут назад, прошла стороной.
