Общее показание счетчика он занес в ведомость выручки и, опечатав аппарат, молча удалился. Он действовал, как заведенная машина. Торопился снять показания кассы в другой секции.

Раскладывая по пачкам вырученные за смену деньги, Ольга вспомнила, как месяца два назад таскали по судам кассиршу Иванову, у которой ревизия обнаружила шестьсот рублей недостачи. Теперь она представляла, что та же участь ожидает и ее. От этой мысли ей стало страшно. Ноги в коленях словно подламывались, когда она выходила из кабины кассы. Но у нее еще теплилась надежда. Она еще ждала, а вдруг откуда-нибудь из толпы вывернется Лиля. Но Лили все не было. Оставаться с крупной суммой в толпе было рискованно. Деньги нужно немедленно сдавать в главную кассу. Но зачем идти в кассу, когда у нее недостает тысячи двухсот рублей? Об этом сразу же узнают все работники первой смены. Сразу же составят акт, сообщат в милицию и тогда… Что будет тогда?

Последней надеждой было — пойти к директору и рассказать ему всю правду. Он должен понять. Он чуткий человек, он ценит ее, как работника. К каждому празднику он в приказе объявляет ей благодарность. Может быть, он что-нибудь подскажет, ведь все в его руках, он — директор, он сильный и влиятельный человек. А тем временем, может быть, подоспеет Лиля…

Чтобы не упасть, Ольга судорожно сжимала правой рукой поручень винтовой лестницы, ведущей к служебному отсеку универмага, где размещался кабинет директора. На какие-то секунды она закрывала глаза и, механически поднимаясь по ступеням, молила: «Чтобы все это было сном!.. А что, если я и в самом деле сплю и вижу страшный сон?..» Но это был не сон. Она открывала глаза и видела реальный мир в этой магазинной толчее, в пестрой суетливой толпе. Одни спускались вниз, другие поднимались вверх, все куда-то торопились, толкали друг друга. «Зачем, куда они, для чего все это?..» Прямо перед Ольгой, почти наскочив на нее, беззастенчиво чихнул краснощекий толстяк, обдав ее крепким водочным перегаром.

«А что, если дело передадут в суд? — спрашивала она себя, но тут же успокаивала: — Этого не может быть! Я не украла деньги. Я взяла их всего на несколько часов. Об этом знает Лиля. Она может подтвердить, она не откажется…» — Ольга искала спасительные щиты, загораживалась ими, и чем настойчивее она искала эти щиты, тем страшнее рисовалось ей то, что ждет ее впереди.

Директора — у него была звучная фамилия Ануров — она боялась и раньше. За год работы в универмаге Ольга никак не могла понять, что это за человек. Ей всегда казалось, что место Анурова не здесь, в магазине, а на сцене перворазрядного драматического театра и непременно в трагических ролях. Высокий и видный, он даже при своей полноте выглядел красавцем. Ануров почти никогда не улыбался. А если улыбался, то улыбка у него получалась горькая, настороженная, как бы выговаривающая: «Ну-ну… любопытно, что вы еще скажете…» Говорил он мало. Чаще всего мысль свою выражал или жестом, или просто легким кивком головы. Там, где было нужно сказать: «Разрешаю», он, закрыв на секунду глаза, многозначительно кивал головой, и собеседник все понимал. В его несокрушимом «нет», которое он произносил сухо, отрывисто и, как правило, не глядя в глаза тому, кому брошен был этот запрет, звучало скрытое: «И чтоб впредь ко мне с такими вопросами не обращаться!»

Он никогда ни на кого не только не кричал, но даже не повышал голоса. Никто из подчиненных за много лет работы с ним не получил взыскания. Если же Анурова не устраивал какой-нибудь работник магазина, он поступал просто — вызывал к себе и спрашивал:

— Вас как уволить: по собственному желанию или как несправившегося с работой?

— Борис Лаврентьевич! За что?!

Спокойно поднятая над столом ладонь точно зажимала рот попавшему в опалу подчиненному, а стремительный взгляд, брошенный из-под нависших черных бровей, словно пришпиливал провинившегося к стене.

— Подумайте хорошенько, вечером скажете, — спокойно говорил директор и тут же на глазах подчиненного принимался за другие дела.

По магазину директор ходил важно, гордо и неторопливо. Ольге всегда казалось, что Ануров занят совершенно другими, не относящимися к работе мыслями. Была на его лице какая-то неизгладимая, тайная печать не то разочарования, не то тревоги.

В отличие от многих директоров как крупных, так и мелких магазинов, которые, как правило, унижаясь, умоляют покупателя, когда дело доходит до жалобной книги, чтоб тот смилостивился и не писал жалобу, Ануров никогда не допускал, чтобы кассир хоть на минуту задержал книгу, когда ее требует покупатель. Раза два Ольга видела молодую красивую жену Анурова. Одетая по последней столичной моде, она ей показалась такой же загадочной и еще более, чем сам Ануров, театрально-манерной.

И вот теперь, поднимаясь по винтовой лестнице в кабинет директора, Ольга отчетливо представила себе густые черные брови Анурова, из-под которых на нее будут смотреть тяжелые глаза. Сердце ее билось гулко. У дверей на черном стекле серебряными буквами было написано одно слово: «Директор».

Она остановилась, сжимая в руках пакет с деньгами.

Молоденькая секретарша подняла на Ольгу свои игольчатые накрашенные ресницы.

— Что с тобой, Олечка? На тебе лица нет.

— Сима, мне нужно срочно к Борису Лаврентьевичу! — прерывающимся голосом сказала Ольга. — Я умоляю тебя, доложи ему обо мне! Это очень важно. У меня непорядки с кассой.

Секретарша, ни о чем больше не расспрашивая, скрылась за дверью директорского кабинета, а через минуту вернулась.

— Проходи. Только ненадолго.

— Разрешите? — робко проговорила Ольга, чуть приоткрыв дверь в кабинет директора.

В ответ услышала спокойное, приглушенное «да».

Ольга вошла.

Ануров что-то писал. Ни разу не подняв взгляда на вошедшую, он оставался недвижим несколько минут. Лишь черная китайская ручка с золотым пером неторопливо плавала по белому листу бумаги.

Чувствуя неловкость (Ольге показалось, что о ней совершенно забыли), она откашлялась и вторично поздоровалась с директором.

В знак приветствия Ануров еле уловимо кивнул головой и продолжал писать.

— Я к вам, Борис Лаврентьевич.

Директор дописал слово, поставил точку, размашисто расписался и положил ручку.

Словно разрезав пополам стол и пол кабинета, на Ольгу поднялся медленный тяжелый взгляд. Директор помолчал и устало произнес:

— Я вас слушаю.

Ануров сидел в мягком кресле, обитом голубым декоративным бархатом, и просматривал счета. На большом письменном столе из красного дерева аккуратно разложенными стопками лежали документы: заявки, отчеты, ответы торгующих организаций, квитанции… За спиной Анурова, чуть повыше его головы, в позолоченных рамках на стене висели две Почетные грамоты. В углу, рядом с этажеркой, на которой стоял маленький бюст Ленина (нижние полки были заставлены политическими брошюрами и книгами по торговле), стояло свернутое знамя с золотыми кистями. На зеленом сукне стола покоилось толстое зеркальное стекло. Массивный чернильный прибор из уральского камня-самоцвета изображал двух медвежат, играющих со своей матерью — матерой медведицей. В медвежат были вмонтированы чернильницы. Медведица служила пресс-папье.

Бледная, Ольга тихо подошла к столу. Ее всю трясло. В руках она держала пакет с деньгами.

— Чем вы взволнованы так, Школьникова? — проникновенно, с нотками неподдельного участия спросил Ануров.

— Борис Лаврентьевич, я совершила преступление. Но я прошу вас выслушать меня до конца.

— Что случилось?

— Я… я, Борис Лаврентьевич, взяла из кассы деньги… А сейчас, когда касса снята, у меня…

— Недостача?

— Да.

— Сколько?

— Тысяча двести рублей.

Голос Анурова звучал спокойно, деловито.

— Зачем вы взяли деньги?

— Борис Лаврентьевич, я расскажу вам все. Понимаете, у меня есть друг, который тяжело болен… Ему нужно срочно выехать на курорт, у него была тяжелая операция…

— Постойте, постоите, Школьникова, не торопитесь. — Ануров жестом остановил Ольгу. — Расскажите подробно, кто ваш друг, что за операция у него была и каким образом вы решились пойти на преступление?