Баоса потушил жирник и залез под одеяло. Спал он плохо, ворочался с боку на бок, тревожные мысли о священном жбане, Турулэне рассеивали сон. Утром он проснулся с тяжелой головной болью, ломило поясницу, ныли ноги — вернулась старая болезнь.

При больном хозяине дома неудобно было молиться священному жбану, поэтому жбан и двуликого бурхана перенесли в дом Полокто.

Баоса заболел не на шутку, поясницу ломило так, что нельзя было глубоко вздохнуть, кашлянуть. Агоака прикладывала к пояснице мешочек с горячим песком, но это не помогало. Старик лежал на спине и боялся делать лишнее движение, чтобы не вызвать боль. Рядом с ним постоянно находились Богдан с Хорхой, они приносили ему все новости, и Баоса знал все, что делается в стойбище.

«Не попраздновал как следует, — с горечью думал старик. — Не успел даже счастье внуку вымолить. — И опять его охватывала тревога, которая пришла в то утро болезни. — Неужели это проделки священного жбана? Может, он рассердился за мою резкость?»

А мальчишки не понимали тревог деда и наперебой пересказывали все услышанное и увиденное.

— Хунгаринский охотник привез такую смешную чушку, что все смеялись над ней, черная сама и с желтыми полосами, — похохатывал Богдан, вспоминая полосатую жертвенную свинью.

— А я видел, как двое палками дрались, — сообщал Хорхой, — они даже не пьяные были. Ох, ловко дрались! Трах! Тах, тах тах, тах! Так ловко, так ловко, надо нам, Богдан, научиться так драться.

— Дедушка, я видел, как мэнгэнский охотник деньги совал Ойте, чтобы он передал отцу. Ойта отказался, не взял. А в это время отец Ойты вышел и взял деньги.

— Это было сегодня? — хриплым голосом спросил Баоса.

— Да, сегодня.

Баоса сбросил с себя одеяло, медленно сел, от натуги и боли у него струился пот с желтого лица. При помощи внуков надел теплый халат, подпоясался, попросил принести какую-нибудь палку и, когда Хорхой принес половину галтухина,[42] он, опираясь на нее, встал на ноги и заковылял к выходу.

На улице дул холодный низовик, высокие волны со снежным гребнем катились по реке, по небу низко плыли растрепанные лохматые куски черной тучи.

Баоса на улице зашагал увереннее, даже пнул ногой вертевшуюся под ногами суку. Осторожно взобрался на крыльцо деревянного дома Полокто, открыл дверь и вошел. Среди пьяного шума, толкотни Полокто все же заметил отца и подбежал к нему. Баоса молча размахнулся палкой-гултухин и ударил по плечу сына. Когда тот согнулся от боли и подставил спину, посыпались удары по спине.

— За что, отец? За что бьешь, при народе срамишь?! — кричал Полокто, увертываясь от ударов.

— Это ты посрамил меня! — выдыхал тяжело Баоса. — Это ты посрамил мое честное имя! Ойта, Дяпа, Калпе, Пиапон и ты сам, собачий сын, сейчас же при мне вынесите на берег священный жбан, погрузите на большой неводник и сейчас же отвезите в Хулусэн. Быстро двигайтесь! А ты все деньги, у кого брал за моление, верни. На моих глазах верни!

— Я не брал, отец, не брал! — закричал Полокто, но тут же получил удар по голове.

— Верни, собачий сын! Не доводи меня до греха! — молодецким голосом закричал Баоса.

Полокто дрожащей рукой вытащил из грудных кармашек халата две тряпицы и, не глядя ни на кого, положил деньги на край нар.

Охотники и их жены, ошеломленные расправой Баосы над старшим сыном, молчали и перешептывались между собой:

— Ошалел совсем, спятил старик.

— Это просто не пройдет, он ведь выгоняет священный жбан.

— Попробуй ему ответь, отец ведь.

— Говорили же, он болен, пошевелиться не может.

— Правильно делает, за что деньги платить?

Тем временем Пиапон с Калпе выносили священный жбан из дому, за ними Дяпа с Ойтой несли двуликого бурхана. Вскоре они выехали на бушевавший Амур.

Баоса вернулся домой, взобрался на нары, лег и больше не мог встать. Он пролежал до ледостава.

Стойбища опустело, все охотники ушли в тайгу, остались только старики, женщины да малолетние дети. Остался в стойбище и Ганга, он тоже побаливал и потому решил охотиться из дому. Он часто навещал больного Баосу, подолгу просиживал рядом и молчал. Старики теперь не ссорились из-за внука, хотя Баоса при Ганге твердил Богдану, что он никакой не Киле, а Заксор. Ганга помалкивал и только однажды решился уточнить, можно ли Богдана женить на девушке из рода Киле. Баоса, конечно, понял подвох и сказал, что девушек для Богдана можно разыскать сколько угодно из других родов, кроме Киле. На этом закончился этот щекотливый разговор: оба старика понимали, что, к какому бы роду они ни причисляли Богдана, отец его выходец из рода Киле и потому их внук не имеет права жениться на девушке Киле.

Ганга изо дня в день слышал от Баосы, что Богдан должен остаться в большом доме, потому что Дяпа и Калпе давно мечтают построить себе деревянные дома и только ждут смерти отца, чтобы уйти из большого дома. Может, останется Улуска, но он не Заксор, он Киле, а наследовать большой дом должен Заксор. Богдан должен стать Заксором.

Ганга совсем смирился со своей судьбой, он не возражал Баосе, если хочет Баоса, чтобы Богдан стал Заксором, то пусть будет Заксором.

Когда Баоса поднялся на ноги, он сразу же принялся за ремонт снасти. Богдан радовался выздоровлению деда и с нетерпением ожидал начала лова осетров и калуг. Баоса не заставил внука долго томиться, в два дня выставил на прежних местах снасти. Теперь им помогал Хорхой. На первой же проверке рыболовы поймали большую калугу; чтобы вытащить этого царя амурских рыб, им пришлось вдвое расширить прорубь, к веревке, которой вытаскивали гиганта, запрягли упряжку собак. На льду калуга возвышалась горой. Хорхой сел на ее горбушку, и ноги не достали до льда. У Богдана ноги тоже не достали до льда.

— Ух калуга, так калуга! — восторженно кричал Хорхой. — А силы в ней, как у железной лодки, верно?

— Дедушка, а как мы ее домой повезем? — тревожился Богдан.

Хорхой любил есть сырые жабры осетров и калуг, и его беспокоило, сумеют ли его зубы грызть жабры этого гиганта.

Калугу, как толстое бревно, вагами закатили на нарты и осторожно повезли в стойбище. Хвост ее волочился по снегу. Нарты скрипели и стонали под тяжестью калуги, и Баоса боялся, как бы они не рассыпались на части.

Когда подъехали к Нярги, все стойбище сбежалось посмотреть на чудовище: не каждый день попадаются такие громадные калуги. Баоса разделал рыбу, раздал по куску всем женщинам стойбища, а на следующий день отвез большие куски неизменному другу Илье Колычеву, сыну его Митрофану и молодому торговцу Сане Салову.

Прошло полмесяца, как Баоса выставил снасти, а в амбаре уже лежало около двадцати осетрин и куча желтого жирного хряща калуги. Баоса предвкушал хороший заработок.

«Одного себя да внука сам прокормлю без охоты на соболя, — думал он. — Белка, колонок, выдра — тоже не плохие шкурки имеют. Можно без соболя прожить».

На эти размышления наводили упорные слухи, ходившие по Амуру. Говорили, что власти хотят запретить лов соболей на несколько лет.

Охотники сами видели, что добыча соболей с каждым годом сокращается. Соболь исчезал в тайге.

«Мы — калужатники, калугу и осетров будем продавать», — думал Баоса.

Однажды вечером возле большого дома остановилась упряжка собак, приехал из Хулусэна старший сын Турулэна Яода. Как только Баоса увидел гостя, сердце его сжалось в предчувствии тягостного разговора. Глава большого дома давно уже ждал посланца Турулэна.

— Бачигоапу сагди ама,[43] - поздоровался сам уже пожилой, рано поседевший Яода. Баоса обнял и поцеловал племянника, посадил возле себя. Агоака подала раскуренную трубку. Яода рассказал хулусэнские новости, порасспросил о житье-бытье в Нярги. Подали столик, еду, разогретую водку.

— Отец послал меня к тебе, — начал Яода после первой чарочки водки. — Отец говорит, жизнь с каждым годом становится дороже и дороже, с появлением денег жизнь стала совсем тяжелая…