Богдан привязался не только к жителям большого дома, он всем мальчишеским сердцем полюбил Амур, амурскую тайгу. Когда он выезжал на Амур широкий, то сердце его опускалось куда-то вниз к желудку, дух его захватывало от великого простора, от головокружительного течения.

Нравилось ему жить в Нярги еще и потому, что сюда часто наведывались русские друзья Баосы и его сыновей. Богдан выучился русскому языку и теперь на радость деда довольно бегло говорил. Приезжали в Нярги и совсем незнакомые люди, гости соседей, появлялся русский бачика — поп, говорил какие-то непонятные слова, будто даже не русские, все охотники при нем крестились, а когда он уезжал, смеялись над ним и никто больше не крестился. В год раз приезжали полицейские чины, приглядывались, принюхивались и, выкурив по свернутой в бумагу трубке-папиросе, уезжали. Долго они не задерживались, много, как поп, тоже не говорили, а чаще даже, не сказав слова, уезжали. Зачем они приезжали, что им нужно было — никто не знал. Не знал даже сам Холгитон, который все еще считался старостой стойбища.

— Приезжают, только людей шугают, да собакам лишняя забота лаять на них, — ворчал Холгитон.

— Да тебя еще отрывают от молитвы мио, — смеялись охотники.

— Помолиться мио — не грех, — серьезно отвечал Холгитон.

Жизнь в Нярги была намного оживленнее и интересное, чем на Харпи, и потому Богдан совсем не хотел уезжать отсюда. Когда отец с матерью приехали за ним, он ничего не ответил им, только слушал, что говорили два его деда и что отвечал им отец. За дедов заступились дядья, и Поте пришлось отступить. Так Богдан остался в большом доме на третий год и третью осень ловил с дедом кету.

Осень выдалась в этом году дождливая, серая, но кета по Амуру поднималась обильно. Многие няргинцы в эту осень заключили подряды с Санькой Саловым на лов кеты и сдавали рыбу его засольщикам.

— Ловкий ты, Саня, — говорил молодому торговцу Баоса. — Мне помнится, твоему отцу никак не удавалось уговорить нанай ловить ему кету, а ты быстро их уговорил. Это потому, что знаешь нанайский язык.

— Да, дака, верно говоришь, — улыбался Санька.

— Времена другие подходят, — возражал Пиапон. — Да и ты, Саня, торговец уже не тот, что был отец, у тебя, я вижу, другой размах. Не крути головой, молод, чтобы меня обкрутить. Сам ведь все понимаешь, верно? Нанай ведь тоже другие уже, верно? Только мы сами этого не замечаем.

Баоса отходил, когда Пиапон, как он говорил, начинал умничать. Но Богдана в это время ничем нельзя было отвлечь, он не отходил от беседующих, пока они сами не расходились. Любил Богдан наблюдать и работу засольщиков кеты, подружился с ними. Засольщики тоже привязались к смышленому мальчику, учили его засаливать кету, а икорный мастер ему первому давал пробовать свою новую продукцию.

— Хорошо? Вкусно? — допытывался он, будто от ответа Богдана зависела судьба нового засола.

Услышав утвердительный ответ, он пускался в пляс, начинал скоморошничать, смешить товарищей и рыбаков. Веселый, неунывающий человек был икорный мастер.

— Я тебя, Богдан, научу солить икру, прибыльное дело, — говорил он. — Не веришь, спроси у молодого хозяина. Он хоть и молод, но чувствую, собаку съел в вашем деле.

— Как собаку съел? Собачье мясо? — удивлялся Богдан, чем приводил засольщиков в неописуемый восторг.

Часто навещал засольщиков и учился их ремеслу и Полокто. Он подолгу беседовал с Санькой, когда появлялся на тонях. А к концу путины он удивил всех няргинцев, купил у Ворошилина три бочонка и засолил сам около двух сотен кетин. На вопросы любопытных только отмахивался, говорил, что сам будет зимой питаться соленой кетой.

— Правильно, на Амуре воды хватает! — смеялись одни няргинцы.

— Смотри, желудок просолишь, — говорили другие.

Кета прошла, закончилась горячая осенняя пора, наступили праздничные дни. Баоса впервые за последние годы забрал себе родовую святыню — хулусэнский священный жбан.

— Смотри, пэку, это наш заксоровский жбан, — сказал он внуку, когда привез жбан счастья в Нярги, — ни один род не имеет такого священного жбана, ни один род не может его сделать, потому что у них не было великого шамана, который смог бы изготовить такой жбан. Ты Заксор, и это твой жбан!

Священный жбан с двуликим бурханом поставили в угол, и Баоса начал праздновать осенний праздник. К нему приходили соседи, друзья, родственники, не обошли и дети, Полокто с Пиапоном. Потом начали приезжать на молитву охотники из соседних и дальних стойбищ, привозили больных жен, детей, матерей и отцов, всем хотелось выпросить счастья, здоровья у священного жбана, все спешили, потому что многие собирались во второй половине месяца петли уйти в тайгу.

Молился и Бата Бельды, охотник из стойбища Чолчи, он просил удачи в зимней охоте. После молитвы он передал Баосе завернутый в тряпицу серебряный рубль. Баоса был крепко выпивши, он удивленно повертел в руке рубль, усмехнулся и оставил на столике между рыбьими и утиными костями.

Второй охотник из стойбища Джоанко подал ему уже три серебряных рубля. Баоса на этот раз был трезвее, он поднял с пола кланявшегося охотника и его слепнущую мать.

— За что даешь деньги? — спросил он у оторопевшего охотника.

— За молитву, — пробормотал охотник.

— За молитву?

— Да, маме лучше стало, вот я и приехал поблагодарить священный жбан за исцеление.

— Лучше стало?

— Лучше, лучше, — ответила старушка за сына.

— Я молился священному жбану в Хулусэне, там с меня потребовали три рубля, сказали, такая цена за глаза.

— Кто сказал?

— Тамошние хозяева.

— Какие же это хозяева! Это сволочи! — закричал Баоса помолодевшим от негодования голосом. — До чего дожили, за деньги уже молятся священному жбану, за деньги вымаливают здоровье! Что же это происходит на Амуре? Кто у тебя брал деньги?

— Турулэн.

— Турулэн?!

Баоса еще раз переспросил и сел на край нар, свесив ноги, чего никогда не делал с малолетства. «Турулэн сам берет деньги за моление? Турулэн… Самый старейший в рода Заксоров! Турулэн».

Нет, Баоса не мог представить, как это старейший Заксор, уже глядя одним глазом в буни, мог дойти до того, что начал собирать деньги за молитву родовой святыне. «Нет, здесь что-то не то, не может Турулэн этого делать. Почему он промолчал об этом, когда отдавал жбан? Постеснялся? Совесть грызет? Нет, Баоса не может брать деньги за молитву и никогда не возьмет, водка, купленная на эти деньги, будет жечь его нутро, крупу, купленную на эти деньги, не переварит желудок. Как может Баоса брать деньги со своего брата, который пришел к нему за помощью? Как он может лишить его этих денег, добытых кровью и потом? И за что брать? За то, что священный жбан дарует здоровье человеку!»

— Здоровье, счастье, совесть не покупаются и не продаются, — тихо проговорил он и вернул деньги охотнику. — За молитву священному жбану оскорбительно платить и брать деньги.

Баоса вспомнил про вчерашний рубль, оставленный на столике, и начал искать его, но так и не разыскал. Тогда он достал из своей кожаной сумки, где хранились пушнина, деньги большого дома, серебряный рубль и вернул чолчинскому охотнику. А ночью, когда большой дом уснул крепким пьяным сном, Баоса зажег жирник, поставил перед священным жбаном, поклонился три раза и затих.

— Ты великий, ты священный жбан, — прошептал он после долгого молчания. — Тебя создал шаман, равного которому нет на земле, он создал тебя, чтобы ты помогал его роду Заксор выжить на земле и размножиться. Ты помогал нам на охоте, на рыбной ловле, приносил достойным счастье, больным здоровье. Ты честно исполнял желание великого шамана. Потом люди других родов, умиравшие от болезней, начали просить помощи, и ты щедро дарил и людям других родов счастье и здоровье. Ты был щедр, ты был добр ко всем, и тебя признали все нанай Амура, Сунгари и Уссури. Ты был честен, как и твой отец, великий шаман, за щедрые угощения ты щедро выполнял просьбы молящихся и, кроме угощения, ты никогда и ничего не требовал. Если бы ты потребовал, то кто-нибудь из нас услышал твое требование. Ты не требовал, да и требовать не мог. За то, что даруешь человеку радость выздоровления, счастье зачатия детеныша, счастье обретения зрения, ты разве осмелишься попросить какое-нибудь вознаграждение? Нет, не можешь. Ты честен, священный жбан, но тебя пятнают нечестные люди. Как это ты терпишь? Почему не разразишься гневом на них? Или, может, тебе так и хочется, чтобы люди деньги платили за исцеление? — Баоса выжидательно замолчал, поклонился и спросил: — Где же твоя прежняя честность, священный жбан? Если Турулэн берет деньги с молящихся с твоего согласия, то я все равно не буду их брать. Я сейчас лягу, усну, и ты мне все объясни, я хочу знать правду.