— Это становится интересным, — задумчиво произнес Бжеский.

— Вы уж извините, если я еще раз отклонюсь от основной темы, — продолжал старик. — Материалистические взгляды распространяются довольно легко, особенно среди молодежи, которая начинает изучать естественные науки. Причины этого: низкий уровень знаний в области философии, свойственное молодежи стремление ко всему новому, наконец, доступность естественных наук и порядок, царящий в них. Но все это причины второстепенные. А знаете, чем объясняется популярность материализма? Трудно поверить, но это действительно так: легкость, с которой люди воспринимают материалистические взгляды, объясняется… Нет, вы попробуйте сами догадаться! Так вот — объясняется определенным грамматическим сокращением. Мы обычно говорим так: «Огонь обжигает; камень тяжел; дважды два четыре; расстояние от солнца до земли составляет двадцать один миллион географических миль». Меж тем это сокращенные формы суждения; точнее было бы сказать: «Я ощущаю, что огонь обжигает; я ощущаю, что камень тяжел; я постоянно убеждаюсь, что дважды два четыре; на основе наблюдений, то есть с помощью органов чувств, я пришел к выводу, что расстояние от солнца до нас составляет двадцать один миллион миль». Разница между этими двумя формами суждения огромна. Человек, не знакомый с философией, произнося кратко: «Камень тяжел», — представляет себе, что изрекает бесспорную истину, которая существует независимо от него. Когда же мы говорим: «Я ощущаю, что камень тяжел», мы понимаем в эту минуту, что большой вес камня не является для нас откровением, мы просто формулируем то, что ощущаем. Вот почему все наши суждения о внешнем мире, все разрекламированные наблюдения и эксперименты опираются по сути дела на основной факт: «Я ощущаю, я знаю, я верю». Существует ли в действительности реальный мир, таков ли он, как мы его видим, или вся природа — обман наших органов чувств, волшебная тень, которая существует до тех пор, пока мы сами живы, — в этом у нас нет уверенности. Но одно не оставляет сомнения: мы ощущаем самих себя и нечто такое, что лежит за пределами нашего «я», иначе говоря, мы ощущаем собственную душу, на которую воздействуют внешние влияния. Из этого можно сделать два важных вывода. Первый из них заключается в том, что нелогично объяснять духовные явления с помощью явлений материальных, нелогично объяснять более достоверную истину с помощью истины менее достоверной. То, что мы называем природой, это сумма наших ощущений: зрительных, осязательных, мышечных, слуховых, иначе говоря, это создание нашего духа. Следовательно, мы не имеем права считать себя произведением природы, как часовщик не вправе говорить, что он создан своими часами. Еще меньше права у нас утверждать, что наша душа — это продукт деятельности клеток мозга, то есть кислорода, азота, углерода, водорода, фосфора. Ведь если, например, то, что мы называем фосфором, является суммой впечатлений, ощущаемых нашей душой, то эта ощущающая душа сама никак не может быть суммой собственных впечатлений, она по меньшей мере полотно, на котором отражаются впечатления. Второй вывод еще более любопытен. Материалисты говорят: «Природа состоит из энергии и материи», а надо говорить: «Природа состоит из энергии, материи и прежде всего — души, которая их ощущает и объясняет». То, что мы называем действительностью, не двойственно (энергия и материя), а тройственно (дух, энергия и материя), причем первый элемент, а именно — дух, является для нас более достоверным, чем два другие: энергия и материя.

Отсюда следует вывод, имеющий огромное значение: если физика и химия доказали, что энергия и материя неуничтожаемы, то тем самым они доказали, что и душа неуничтожаема. Ведь дух, энергия и материя — это не три не зависящие друг от друга вещи, а как бы три стороны одного треугольника. Мой дух, который вознесся так высоко, что обнаружил бессмертие своих собственных творений, сам должен быть бессмертным, только еще более полным и богатым во славу бессмертия.

Тут Мадзя заплакала.

— Ну, чего ты разрюмилась? — спросил брат.

— Разве ты не слышишь?

— Я слышу рассуждение, которое удивляет меня. Но ведь это только философская система, цепь умозаключений.

— Но она мне понятней, чем ваши фосфоры, жиры и железо, которые отравили мне жизнь. И тебе, Здись, и… многим другим.

У Бжеского блестели глаза, лицо покрылось болезненным румянцем. Дембицкий сидел в кресле, упершись руками в расставленные колени и оттопырив губы; он был спокоен и как будто не замечал этих возбужденных людей, а видел только цепь своих рассуждений.

— Все это меня очень волнует, — прошептал Бжеский и начал ходить по комнате, потирая по временам виски.

— А? — спросил профессор. — Вам что, стало хуже?

— Напротив, мне лучше! — ответил Здислав, улыбаясь. — Гораздо лучше! Но я устал. Вы открываете передо мной новый мир; он настолько отличается от того, который мне знаком, так подавляет своей фантастичностью, что у меня ум мутится…

— Понимаю, — скривился Дембицкий. — Вы столько начитались книг о своих красках, маслах, клетках и атомах, что вам недосуг было заняться философией. Вот вы и мучаетесь, как человек, который впервые в жизни сел на коня.

Бжеские уговорили Дембицкого пообедать с ними. Он согласился при условии, что сперва наведается домой, к Зосе.

Через час старик вернулся. Обедали в номере втроем, и Здислав, который был в прекрасном настроении, рассказывал о своей карьере на промышленном поприще, о том, что мог бы сколотить большое состояние и обеспечить будущее родителей и сестер.

— Ты еще разбогатеешь! — убежденно воскликнула Мадзя.

— Ну-ну! — небрежно сказал брат. — Так оно, может, и будет. Надо только сперва поговорить с Таппейнером.

Мадзя с благодарностью посмотрела на Дембицкого.

Вряд ли требовались еще доказательства, что в настроении брата происходит перемена к лучшему.

После обеда все трое, по предложению Мадзи, пошли в Саксонский сад. Они плелись, словно нищие на богомолье, и уселись на первой же свободной скамье в аллее, которая тянулась от Маршалковской улицы.

Улучив минуту, когда брат отвернулся, Мадзя шепнула Дембицкому:

— Знаете, он больше не говорит о смерти.

Здислав услышал ее.

— Не только не говорю, — сказал он, — но даже не думаю. Не знаю, придется ли нам встретиться в ином мире, и все же приятней думать не о тлене, а о вопросах пусть фантастического, но бессмертия. Пан Дембицкий прав: мы, молодежь, не знаем философии, более того, мы питаем отвращение к метафизике. А меж тем метафизика учит, что на мир можно смотреть и не с материалистической точки зрения. И мы бы ничего не потеряли, приняв эту другую точку зрения. По крайней мере не стали бы преждевременно отчаиваться, если придется кануть в небытие. Но если за вратами смерти действительно существует какой-то более совершенный мир то материалистическая философия оказывает человечеству плохую услугу. А впрочем, все это одни мечтанья, — прибавил он, помолчав. — Я раздражен, и метафизика может на несколько дней меня успокоить. Но если все люди забудут о реальной действительности…

Дембицкий улыбнулся.

— Как, однако, велика сила привычки, — заметил он. — Вам все еще кажется, что душа менее реальна, чем тело. А на деле душа более реальна, она — единственная реальность. Вы боитесь, что человечество погрузится в мечтанья, вернее, в размышления о духовном мире. Но нам никуда от него не уйти, ибо этот мир — мы сами, он заключен в нас, он — наша сущность и наше будущее; наконец, он — зеркало, в котором отражается чувственная природа. О самой природе, об окружающей действительности человечество не забудет: голод, холод, жажда и тысячи других стимулов напомнят о ней людям. Надо только сохранять равновесие: не копаться в своей душе и не размениваться на мелочи, ходить по земле, но голову держать в небе, пока совсем туда не перенесешься. Что же касается метафизики, от которой так открещивается материализм, то, право же, пан Бжеский, этот ваш материализм не знает современной науки! Ведь известно, что подлинная наука решительно перешагнула границы опыта и вышла в океан метафизики. Возьмите астрономию, которая утверждает, что свет, распространяющийся со скоростью трехсот тысяч верст в секунду, может достигнуть ближайших постоянных звезд через четыре года, двадцать, пятьсот и тысячи лет. Какими органами чувств можно охватить такие расстояния? Возьмите физику, которая для объяснения размеров атома приводит следующий пример. В булавочной головке восемь секстильонов атомов. Если бы мы каждую секунду отбрасывали от этой головки по миллиону атомов, то и тогда для подсчета потребовалось бы двести пятьдесят три тысячи лет. Можно ли удивляться, что после подобных расчетов Клерк Максвелл заметил: «То, что мы видим, сделано из того, чего мы не видим». А вспомните те же сотни триллионов колебаний эфира в секунду! Или возьмите сам эфир. Плотность его должна быть в тысячу квадрильонов раз меньше плотности воды, но в то же время он — не газ и не жидкость, а скорее всего твердое и тягучее тело, наподобие студня. Твердость эфира в миллиард раз меньше твердости стали, но на каждый английский дюйм он оказывает давление в семнадцать биллионов фунтов. Ну, скажите, разве это не самая фантастическая метафизика! А ведь мы имеем дело только с результатами научных наблюдений над материальными телами и явлениями.